Созданный еще при Екатерине II институт муфтиятов — сила, которая стала гарантом государственной безопасности от зарубежного влияния и внутренних волнений среди мусульман, решением волнующей неподконтрольности и децентрализации конфессии.

Однако остается ли эта система актуальной при том линейном существовании, которое длится веками? Представительствуют ли муфтияты мусульман перед государством или государство представительствует через муфтияты? Чьей волей должны избираться «первые из равных»? В чем разница между правами духовных лидеров и интересами конфессии? Какие существуют альтернативы всему существующему устройству жизни мусульман России?

Над этими и другими вопросами рассуждает в своей новой работе профессор РАН и специалист по мусульманскому праву и экономике Ренат Беккин.

C разрешения издательства публикуем фрагмент из II главы, посвященный созданию министерства религии.

---

Диния назараты: министерство религии

Большинство религиозных деятелей на Первом Всероссийском мусульманском съезде выступало за то, чтобы национальные и религиозные органы управления мусульман в России функционировали независимо друг от друга, то есть чтобы их сферы ответственности не пересекались. Однако светские мусульманские лидеры рассматривали муфтият как часть будущего национального тюркского правительства. Функции и сфера компетенции Диния назараты обсуждались во время Второго Всероссийского мусульманского съезда в Казани (21 июля — 2 августа (3–15 августа) 1917 г.)¹ Во второй половине июля в Казани проходили также съезды мусульманского духовенства и воинов-мусульман. 22 июля состоялось объединенное заседание делегатов всех трех съездов, на котором была провозглашена национально-культурная автономия мусульман тюрко-татар внутренней России и Сибири².

По мнению Садри Максуди, который в мае 1917 г. был избран председателем Милли идаре — правительства Национально-культурной автономии мусульман тюрко-татар внутренней России и Сибири, объем полномочий Диния назараты следовало ограничить обеспечением потребностей культа и нужд духовенства как класса. Религиозных деятелей можно было также привлекать для решения актуальных задач, стоявших перед народом³.

Но ‘улама’, участвовавшие в работе съезда, не хотели довольствоваться лишь «обеспечением потребностей культа». Они стремились играть более активную роль в других сферах жизни общества. После полемики между либеральными политиками и консервативными ‘улама’ на съезде в Казани был достигнут определенный компромисс. Диния назараты вошло на правах одного из министерств (по делам религии) в состав Милли идаре⁴. Полномочия муфтията ограничивались такими вопросами, как контроль за назначением служителей исламского культа, строительство мечетей, открытие богословских образовательных учреждений и формирование их программ, регулирование брачно-семейных отношений, регистрация и раздел имущества по шариату и др.⁵

Таким образом, реорганизованный муфтият вышел из под контроля русских властей и сразу же попал в зависимость от национального правительства, которое выступало от имени значительной части татарского общества. То, что такое положение дел не устраивало ‘улама’, хорошо видно из дневниковых записей муфтия Галимжана Баруди:

Уже настало время реформ. Нация, и стар и млад, издавна возлагала на нас большие надежды. Мы выработали идею постепенного действия, считая свойственный социалистам метод разрушения неприемлемым. Но возник Милли меджлис⁶ и развеял наши планы, ограничил, как и прежде Романовы, нашу силу и энергию. Испугавшись успехов шариатского учреждения, позавидовали рождению прекрасных дел по укреплению религии и реформ и совсем не захотели заниматься не согласованными ни с кем вопросами. Создали национальное управление [Милли идаре. — Р. Б.] и передали в его ведение муфтия и кадиев, и все Духовное управление. Следствием этого стало большое ослабление и оскорбление указанного управления, отцов нации, верующих, это погасило их радость, отняло духовность и инициативу в области школ и  медресе, оказалось возможным вершить экономические дела при поддержке учреждения, именуемого министерством финансов. Школы и медресе, на которые управление возлагало великие надежды, оказались в плачевном положении. Это вызвало в народе враждебное отношение. Подготовили лишь путь для осуществления целей коммунистов… и сами… оказались в катастрофическом положении. Духовному управлению ничего не осталось, как работать в старом стиле, в обессиленном состоянии⁷.

В  приведенном фрагменте обращают на себя внимание следующие положения.

1. Муфтий Баруди сравнивал политику национального правительства (Милли идаре) по отношению к муфтияту с политикой царей из династии Романовых, использовавших этот институт в своих интересах и игнорировавших духовные чаяния народа. Это проявилось, в частности, в  передаче мусульманских школ (мектебов и медресе) в  ведение министерства просвещения.
2. Муфтий считал не политических деятелей, заседавших в Милли идаре, а ‘улама’ подлинными «отцами нации», призванными играть ключевую роль в решении различных проблем тюрко-татар России. Из текста Баруди очевидно, что он рассматривал мусульманское духовенство и национальное правительство в качестве конкурентов, а не единомышленников⁸.
3. Подчиненное положение Диния назараты по отношению к правительству не устраивало если не всех, то значительную часть ‘улама’.
4. Муфтий и его единомышленники представляли реформу ОМДС иначе, чем политические лидеры мусульман страны. Реформирование Духовного собрания должно было осуществляться постепенно и не приводить к его разрушению, как это произошло в 1917 г.

Однако у муфтия Баруди не было другого выбора, кроме как смириться со сложившимися обстоятельствами, чтобы сохранить единство в рядах мусульман:

Он [Баруди. — Р. Б.] обладал таким несравнимо огромным статусом руководителя религиозной конфессии, но, уважая национальные интересы своего народа, не возражает против сокращения полномочий ОМДС при переходе к Духовному управлению. Сочувствуя идее единства нации, он соглашается на роль рядового министра и входит в состав членов Милли идаре. Очевидно, что если бы он не согласился на этот шаг, у Милли идаре не было никакого шанса на признание со стороны народа. Даже передача системы медресе и мектебов из его ведения в отдельное министерство образования и сокращение финансовых поступлений в связи с созданием специализированного управления не вызывает у муфтия возражений…⁹

Несмотря на критическое отношение к вероисповедной политике татарского национального правительства, Баруди негативно отреагировал на решение большевиков ликвидировать Милли идаре, оформленное декретом от 12 апреля 1918 г.¹⁰ В этом декрете, однако, подчеркивалось, что Диния назараты может продолжить свою деятельность при условии, что оно не станет вмешиваться в политические дела. В июле 1918 г., после взятия Уфы войсками А.В. Колчака, Милли идаре ненадолго возобновило работу. В  составе национального правительства продолжало деятельность и Диния назараты во главе с Баруди. Муфтий понимал, что ни белые, ни красные не заинтересованы в существовании Милли идаре, но они были готовы терпеть муфтият при условии его полной лояльности по отношению к ним.¹¹

После того как красные захватили Уфу, Баруди покинул город и перебрался в Петропавловск, находившийся в руках белых. Однако кадий Ризаэтдин Фахретдин остался в Уфе. Такая ситуация не была результатом разногласий в среде высшего мусульманского духовенства. Скорее можно предположить, что это был продуманный стратегический ход со стороны муфтия и кадиев, которые в условиях политической нестабильности пытались сохранить Диния назараты. После утверждения советской власти в Волго-Уральском регионе Баруди возвратился в Уфу.

В 1920 г. в Казани прошел съезд мусульманского духовенства, на котором было решено преобразовать Диния назараты в Центральное духовное управление мусульман внутренней России и Сибири (ЦДУМ). Были избраны муфтий (Г. Баруди) и шесть кадиев. Название «Диния назараты» было сохранено в наименовании высшего звена в структуре ЦДУМ, в которое входили муфтий и кадии (то есть высший слой мусульманского духовенства). Среднее звено (мухтасибат) включало трех человек во главе с мухтасибом. И, наконец, на низовом уровне действовал мутаваллиат, состоявший из муллы, муэдзина и секретаря-казначея мечети.¹²

Опыт Диния назараты в 1917–1918 гг. показывает, что даже в условиях освобождения от контроля со стороны органов государственной власти муфтият не мог функционировать самостоятельно. Такая ситуация — не результат случайного стечения обстоятельств, а закономерный этап в развитии института муфтията, который по своей природе не мог быть ничем иным, кроме как государственным учреждением, де-юре и/или де-факто выступающим инструментом по проведению вероисповедной политики в отношении мусульман. Таким образом, ожидания некоторых мусульманских религиозных деятелей, в том числе муфтия Баруди, видевших Диния назараты независимой от светских властей структурой, а себя — лидерами нации, не оправдались.

Создание Диния назараты имело серьезные последствия для института муфтията в России. С точки зрения части башкир, этот орган, будучи министерством религии при татарском национальном правительстве, не выражал интересы башкирского населения. В ноябре 1917 г. было объявлено об учреждении Духовного управления [мусульман] Башкурдистана (с 1923 г. — Центрального духовного управления мусульман Башкирской АССР¹³), независимого от Диния назараты.

Среди светских и религиозных лидеров башкир не было единства по вопросу о форме и компетенции нового духов-ного управления. Позиция национал-автономистов во главе с Ахмет-Заки Валиди во многом соотносилась со взглядами представителей Милли идаре на роль муфтията как министерства религии в национальном правительстве. Разница заключалась лишь в том, что Валиди хотел видеть отдельное, независимое от Диния назараты башкирское духовное управление. Что касается определенной части мусульманского духовенства у башкир, то лидер его консервативно-монархического фланга ишан Мухаммед-Абдулхай Курбангалеев считал оптимальной формой для Духовного управления [мусульман] Башкурдистана экстерриториальную автономию с элементами теократии.¹⁴

---

Проект реализуется победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.

Искаженное, отказавшееся от любой логики, незнакомое и чуждое привычному рассудку наследие Хуго Балля — отражение монструозной гримасы эпохи разлада и катастрофы.

Выкладываем дневниковую запись Хуго Балля (1886–1927) за 26 сентября 1916 года.

---

26.IX

День, полный чудес. Почувствовать его — тоже кое-что. Опадает листва. Синие благородные гроздья свисают с лозы — округлые и спелые — на склонах холмов. Теперь я всё‑таки знаю, куда ещё можно сбежать из Цюриха: в Тессин¹.

* * *

Эмми находит, что немецкий язык беден на слова нежные и «любовные». А датский, мол, на них бесконечно щедрее. Беседуем с ней о галантности, в пять часов утра. Галантность — это когда открываешь, слой за слоем, тысячу мелких украшательных, одаривающих и обогащённых нежностей. Утешение в любой момент. Маленькие регулярные затраты, изобретательность ради украшения. Вся эта возня и игра создаёт галантность, а всякая галантность связывает, обязывает. Кто лепит из глины, у того всегда наготове вещи, которые он может раздарить. Это гуманизирует отношения, обусловливает ответные подарки, разговор, беседу.

Галантность — это, собственно, стихия жизни творческих натур. Может, и сама творческая продуктивность — это просто галантность. Gratiae gratis datae²… В немецком языке слишком подчёркивается воля, конструкция³. И даже, мол, ценится у немцев грубость и негалантность, то есть непродуктивность. Поэтому ты никому ничего не должен и сам никому не симпатичен.

Вежливость по отношению к окружающим тесно связана с галантностью. Каждая мелочь не обязательно должна быть правильной и соответствовать истине; говоришь из вежливости, из галантности и то, что неверно: чтобы соответствовать нормам. Кто выступает против галантности, сам себе не может нравиться; потому что галантность потребна и тебе самому, твоей собственной душе, которая так часто бывает не в настроении, что только галантность и может её развеселить и взбодрить. Нельзя обращаться с собой как держиморда. Нехватка галантности омрачает и раздражает. Живость и галантность — почти одно и то же. Жизнь хочет быть в форме не только в определённое время, а в любой момент, быть залюбленной насквозь и пронизанной светом. Неудобоваримые происшествия в любой момент сопрячь с вымыслом⁴: вот триумф галантности.

---

---

Проект реализуется победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.

Издательство libra и издательство Яромира Хладика совместно выпустили эссе Петера Хандке, лауреата Нобелевской премии по литературе 2019 года.

Хрупкая душевная организация всегда попадает под удары, отбивает осады внешнего мира и путает узлы в самой себе.

Хандке находит спасение от этого бремени в глубокой рефлексии и усердном вспахивании собственной головы, «Три эссе» — творческое следствие подобных предприятий.

Трилогия написана в 1989–1991 годах, в эпоху глобальных исторических сдвигов — тем более настойчиво маргинальными кажутся типичная самоуглубленность Хандке, его пристальная, «близкая» оптика, его пытливые магические длинноты, раздвигающие внутреннее пространство-время этих коротких текстов — порой до бесконечности.

С разрешения издателей мы публикуем небольшой отрывок из «Эссе об усталости».

---

Я намерен пройти естественным путем — от картины мира без сна — к картине мира, порожденной усталостью, или, вернее, во множественном числе: я хочу рассказать о разных картинах мира, порожденных разными видами усталости. Так до ужаса пугала меня в свое время усталость, связанная с женщиной. Нет, эта усталость не возникала, она протекала как физический процесс — как расщепление. И затрагивала не только меня, но и женщину; словно резкая перемена погоды, она приходила извне, из атмосферы, из космоса. Бывало, мы лежали, стояли или сидели, еще вместе, разумеется, и вдруг неотвратимо отдалялись друг от друга. В такое мгновение всегда накатывал страх, даже ужас, как при падении: «Стой! Нет! Нет же!» Но ничего не помогало; оба падали, неудержно, порознь, каждый — в собственную, а не общую усталость. Может статься, усталость была лишь другим названием бесчувственности или отчужденности, но к тяжести, давившей на всё вокруг, это слово подходило как нельзя лучше. Даже если местом действия был, к примеру, большой кинотеатр с кондиционерами, нам становилось жарко и тесно. Ряды кресел дыбились. Краски на экране желтели и блекли. Если мы случайно касались друг дру. га, каждый с отвращением отдергивал руку, как от удара током. «Ближе к вечеру такого-то числа… на кинотеатр „Аполлон»… как гром среди ясного неба обрушилась катастрофическая усталость. Жертвой стала молодая пара: сидевшие плечом к плечу юноша и девушка были катапультированы в разные стороны мощной волной усталости, и по окончании фильма, который, между прочим, назывался “О любви”, не обменявшись на прощание ни взглядом, ни словом, каждый безвозвратно пошел своей дорогой». Да, разлучающая усталость всякий раз лишала кого-то из нас способности смотреть в глаза, повергала в немоту; никогда, никогда не смог бы я сказать ей «я устал от тебя», никогда — простого «устал!» (выкрикнутое вместе, оно, возможно, освободило бы каждого из личного ада). Приступы такой усталости выжигали в нас дар речи, душу. Если бы мы только могли и вправду каждый пойти своей дорогой! Нет, усталость принуждала разделенных изнутри оставаться вместе наружно, телесно. И оба, одержимые дьяволом усталости, обращались в страх. 

В страх чего?

Друг друга. Та усталость, немая, обреченная быть таковой, принуждала к насилию. Это выражалось лишь во взгляде, который искажал другого, не только как личность, но и как представителя пола: омерзительные и смехотворные виляющие задом женщины или мужчины с их извечными брутальными позами. Или насилие свершалось тайно над чем-то иным, третьим: мимоходом прихлопнутой мухой, в задумчивости растерзанным цветком. Случалось и так, что они сами причиняли себе боль: он совал руку в огонь, она обкусывала подушечки пальцев, он бил себя кулаком в лицо, она плашмя падала на землю, совсем как ребенок, только еще более беззащитная. Иногда уставший набрасывался на товарища по заключению, врага, но уже по-настоящему, желая устранить его с пути, пытаясь запинающейся руганью и криком избавиться от него. Насилие, учиняемое обоюдной усталостью, было тем не менее единственным избавлением; за ним, по крайней мере обычно, следовало расставание. Или усталость уступала место изнеможению, в котором можно было передохнуть и прийти в себя. Потом один, может быть, и возвращался к другому — они с изумлением стояли, уставившись друг на друга, еще содрогаясь от только что случившегося, не в состоянии постичь это. И другой, возможно, начинал смотреть на спутника новыми глазами: «Что на нас нашло в кино, на улице, на мосту?» (Они даже обретали голос, чтобы выразить это, причем сразу оба, невольно, или юноша обретал его для девушки, или наоборот.) В этом смысле усталость, обременившая два юных существа, могла означать и превращение: беспечной влюбленности в начало чего-то серьезного. Никому не приходило в голову обвинять другого в том, что он натворил; напротив, у обоих открывались глаза на природу совместного существования, в котором один сам по себе ничего не решал, совместного «становления» мужчины и женщины, взаимной обусловленности, которую, например, раньше называли «следствием первородного греха», а сегодня и не знаю как. Если бы обоим удалось вырваться из усталости, они бы осознали, что лишь двое выживших в катастрофе могут потом — всю жизнь, хочется надеяться! — принадлежать друг другу, и усталость уже никогда не овладела бы ими. И они жили бы вместе долго и счастливо, пока что-то другое — гораздо менее загадочное, менее пугающее, менее поразительное, чем та усталость, не встало бы между ними: повседневность, пустяки, привычки.

---

Проект реализуется победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.

Новая книга Алексея Клочкова, известного казанского исследователя и автора полюбившихся многим книг – «Казань из окон трамвая» и «Логовища мокрых улиц», поможет читателю совершить мысленное путешествие вдоль линии оборонительных укреплений Казанского посада, познакомиться с обитателями города первой половины ​ XVIII века и проследить последующую историю города вплоть до начала ХIХ столетия.

Книга написана в виде исторических очерков о наиболее заметных вехах в летописи Казанского посада в диапазоне XVIII — начала XIX веков и являет собой иллюстрированное исследование, основанное на документах, собранных в различных государственных хранилищах, частных собраниях, и на материалах казанской периодики. 

Публикуем отрывок в рамках презентации книги, которая пройдет в Центре современной культуры Смена 24 апреля в 17:00.

---

XII

От участка А.И. Свечина – Е.А. Вельяминовой до места Ямских ворот метров триста – не больше. Что ж, пройдем этот путь Журавлевым переулком (нынешним Яхинским), у перекрестка последнего с улицей Мокрой (Коротченко) пересечем условную линию посадской стены, выйдем на площадь перед железнодорожным вокзалом и как мы уже это неоднократно делали, мысленно перенесемся в 1730 год, остановимся и осмотримся.

Перед нами Ямская слобода, которая в начале XVIII столетия уже не вполне оправдывала свое историческое имя – вобрав в себя население нескольких слившихся с ней подгородных слободок, она к этому времени успела превратиться в немаленький пригород, населенный отнюдь не только ямщиками и их семьями, но не в меньшей степени и цеховыми, ремесленниками, крестьянами на оброке, бобылями и нищими. С восточной стороны территория слободы ограничивалась линией посадских укреплений, с юга – доходила до Варламовских ворот и Тихвинского озера, с севера (у нынешнего вокзала) граничила с Мокрой слободой, и наконец, своей западной частью выходила в волжские пойменные луга. Наивысшей точкой поселения была макушка Троицкого холма, географически соответствующая нынешнему перекрестку улиц Тази Гиззата и Нариманова, где над окрестностями доминировала Троицкая церковь и откуда (разрезая по диагонали нынешний квартал «Нариманова – Тази Гиззата – Бурхана Шахиди – Чернышевского»), кривулила в сторону места небезызвестной галереи «Смена» (Бурхана Шахиди, 1) 1-я Троицкая улица. Вторая же Троицкая шла со стороны современного железнодорожного вокзала (с небольшим смещением к югу от нынешней улицы Чернышевского) и сходилась с 1-й Троицкой в той же точке – у галереи «Смена». Главная артерия слободы – Большая Ямская улица – начиналась от Ямских ворот и шла далее вдоль подошвы Троицкого холма, огибая территорию слободы с северо-запада – вдоль кромки лугов. При этом участки трех «Троицких» улиц (Поперечно-Троицкой, 2-й Троицкой и просто Троицкой) сходились непосредственно на вершине Троицкого холма, образуя своим взаимным пересечением большую церковную площадь треугольной формы, от которой двумя переулками можно было попасть на Московский почтовый тракт, идущий вдоль левого берега Волги – он показан на плане 1730 года (А. Сациперова) пунктирной линией, выходящей в промежуток между двумя пойменными озерами – Рогожским и Прилуцким.

Свое название слобода получила от тюркского слова «ям», первоначально означавшего повинность, установленную в ХIII веке монгольскими завоевателями, обязывавшую население участвовать в перевозках людей и грузов гужевым транспортом – другого, как вы сами понимаете, в ту пору не было. На Руси «Ямская гоньба» была учреждена при Иоанне III для осуществления регулярной почтовой службы, при нем же слово «ям» приобрело новый смысл – «ямами» стали называть низовые учреждения ямского ведомства, к которым прирезывались пашенные и сенокосные угодья, а иногда даже и деревни, доходы с которых шли на их содержание. В середине XVI века в русских городах появилась отдельная социальная группа ямских охотников, предназначенная осуществлять «гоньбу» по правительственным надобностям, а вблизи ямских приезжих дворов для проживания ямских охотников стали устраивать специальные слободы. Соответственно «ямы» стали прообразами будущих почтовых станций, «ямская повинность» – предтечей фельдъегерской службы, ну а ямщики – прямыми предшественниками нынешних почтальонов, или если сказать точнее – фельдъегерей.

Между прочим, наша Ямская слобода была когда-то крупнейшей в государстве – как по своим размерам, так и по количеству охотников-ямщиков. Интересно, что словосочетание «охотник-ямщик» в данном случае трактуется в своем изначальном смысловом толковании – оно подразумевает, что человек согласился на повинность по своей охоте, то есть по собственному желанию. По данным писцовых книг, в 1566 году охотников-ямщиков в Казани было 62 человека – для середины ХVI века огромное количество. Исходя даже лишь из этих цифр, можно утверждать, что царь Иван Васильевич желал поддерживать с только что завоеванной Казанью постоянную, прочную и быструю связь. В те времена Ямская слобода была огорожена частоколом, попасть за который можно было лишь через тщательно охраняемые башни с воротами – оно и понятно: почта – дело государево, во все времена овеянное ореолом служебной тайны. В писцовых книгах Казани 1566–1568 гг. об этом говорится весьма недвусмысленно: «Ворота острожные от Ямские слободы, на воротах башня средняя, Караишевская, а в ней на стороже сын боярской да четыре человека стрельцов, а наряду пищаль затинная, да стрелецких четыре рушницы».

Слобода имела хорошо развитую планировочную структуру с единым центром – площадью у церкви Живоначальной Троицы, откуда расходились пути на Москву и на Нижнюю Волгу. Здесь же находилось главное административное учреждение слободы, присутственное место ямского приказчика – съезжий ямской двор. Согласно тогдашним правилам, он должен был включать в себя ямскую избу, постоялое место и хозяйственные строения – кузницу, сенник и конюшню. Скорее всего, Ямской двор возник на этом месте еще в год взятия Казани, то есть даже раньше, чем земли вокруг него были отданы под строение слободы. Приоритетное значение для Ямской слободы имело, разумеется, направление на Москву, совпадавшее на своем начальном участке с трассой 1-й Троицкой улицы, переходившей в Большую Московскую дорогу.

Во главе слободы стояли ямской приказчик (назначавшийся правительством) и ямской староста (выбиравшийся ямщиками). Были они людьми серьезными – состояли на полном казенном обеспечении, и даже строились по наказу из столицы, для чего из Ямского приказа специально высылался «стройщик». Они и разруливали все «ямские» дела, подчиняясь при этом напрямую Москве, они же устанавливали количество «охотников» – исходя из сложившейся конъюнктуры.

Всего в слободе (по данным Троицкого прихода за 1731 год) насчитывалось 134 жилых двора: 86 ямских, 45 бобыльских и 3 двора нищих. Несмотря на то, что по Указу царя Алексея Михайловича от 1643 года ямщикам запрещалось записываться в купцы, казанские ямщики активно торговали: будучи свободными от податей и обладая свободой передвижения, они даже составляли известную конкуренцию тяглым людям – лавки (и даже кузницы!) ямщиков отмечены на Хлебном и Мясном рынках. В силу специфики своей работы ямщики особенно предпочитали меновую торговлю, привозя изделия, чаще всего металлические, из Москвы, Нижнего Новгорода и других городов и выменивая их на меха и кожевенные изделия у местных (тем самым нарушая государственную монополию на «мягкую рухлядь») – за эту статью дохода они постоянно боролись с купцами. При всем этом ямщики продолжали оставаться людьми государственными, и им полагалось жалованье, фактический размер которого в разные исторические эпохи мог разниться, как разнились и условия их службы – скажем, наши казанские ямщики получали денег не меньше своих московских собратьев, а вот «гонять» им приходилось раз эдак в пять реже. Вместе с тем, не следует относиться к ямщицкому ремеслу пренебрежительно и легкомысленно (дескать, укатил – да и поминай как звали – ни забот тебе, ни хлопот, да еще и жалованье платят), как раз наоборот – то был тяжелейший, изматывающий труд, требовавший крепких нервов и недюжинного здоровья. Если даже сегодня, проехав каких-то пару сотен километров на автомобиле, мы основательно выматываемся, что уж говорить о тех временах, когда в салоне не было кондиционера (как не было и салона), а вместо дороги часто существовало лишь направление, которое легко можно было потерять, особенно в метель. Так что совершенно не случайно, что особенно много «жалестных» песен сложено в народе именно о ямщиках:

Кони мчат-несут.
Степь все вдаль бежит;
Вьюга снежная на степи гудит.
Снег да снег кругом;
Сердце грусть берет;
Про заволжскую
Степь ямщик поет…

Как простор степной широко-велик;
Как в степи глухой умирал ямщик;
Как в последний свой
Передсмертный час
Он товарищу отдавал приказ:
«Вижу, смерть меня
Здесь, в степи, сразит –
Не попомни, друг, злых моих обид.
Злых моих обид да и глупостей,
Неразумных слов,
Прежней грубости.

Схорони меня здесь, в степи глухой;
Вороных коней отведи домой.
Отведи домой, сдай их батюшке;
Отнеси поклон старой матушке. 

Молодой жене ты скажи, друг мой,
Чтоб меня она не ждала домой…
Кстати, ей еще не забудь сказать:
Тяжело вдовой мне ее кидать!

Передай словцо ей прощальное
И отдай кольцо обручальное.
Пусть о мне она не печалится;
С тем, кто по сердцу, обвенчается!

Замолчал ямщик, слеза катится…
Да в степи глухой вьюга плачется.
Голосит она, в степи стон стоит,
Та же песня в ней ямщика звучит.

Храм Живоначальной Троицы

В летописях середины ХVI столетия ничего не говорится о храме Ямской слободы, а между тем и в тот период он, скорее всего, уже существовал – об этом свидетельствует хотя бы сохранявшаяся в храме еще с незапамятных времен и вплоть до его разрушения икона мучеников Флора и Лавра, экспроприированная большевиками в 1922 году как памятник древней живописи. Неслучайна и прямая связь святых мучеников братьев Флора и Лавра с Ямской слободой. Именно они в давние времена являлись покровителями ямщиков, возчиков и вообще всех людей, так или иначе связанных с лошадьми. Считалось, что и сами лошади находятся под покровительством Флора и Лавра. По этому поводу существует даже очень грустная легенда, в которой звучат отголоски гонений на ранних христиан в Римской Империи. В ее подробности, думаю, не стоит вдаваться – мы и так еще не отошли как следует от «Песни ямщика», которую, кстати, я дал в ее первоначальной редакции.

С незапамятных времен Троицкий храм служил единственным культовым центром Ямской слободы. На чертеже Артамона Сациперова хорошо видно, что храм отстоит на достаточно приличное расстояние от посадских стен, он будто бы запутался в сети мелких улиц и переулков. Единственная крупная проезжая дорога – это собственно 2-я Троицкая (она же Ямская) улица, идущая от одноименных ворот и полукольцом охватывающая с севера всю слободу. Разумеется, эта древняя улица не имела никакого отношения к сегодняшней планировке и топонимике.

Другие письменные источники позволяют нам установить более или менее точную дату возникновения храма. Так, вплоть до начала двадцатых годов прошлого века в церкви хранился древний напрестольный крест с надписью: «Дал вкладу казанский жилец Исаак Герасимов, сын Свешников, в дом Живоначальной Троицы в Ямскую слободу, крест воздвизальный обложен серебром злочен с каменьем, а весу 30 рублев, при попе Андрее Одинцове, и за тот вклад родители мои поминать и в синодик написать. Лета 7139 году апреля в 9 день». 7139 год от сотворения мира – это 1631-й год по христианскому календарю. Отсюда напрямую следует, что Троицкая церковь существовала уже тогда, но была, очевидно, деревянной. Но кто ее построил, и когда она была в первый раз освящена, так и остается загадкой.

Вместе с тем известный русский геодезист Михаил Саввич Пестриков, посетивший Казань в 1739 году, отмечает, что каменная Троицкая церковь с колокольней и двумя приделами, холодным во имя Живоначальной Троицы и теплым, Знамения Пресвятой Богородицы, была построена в 1722 году. Судя по снимку Е.Н. Аршаулова (овальному), престол теплого храма помещался в трапезной – небольшая одинокая главка в ее правой части указывает его былое местоположение.

В XVIII веке церковь горела дважды: в 1749-м и 1774 годах, в последнем (пугачевском) пожаре она пострадала особенно сильно и очень долго от него отходила – деньги на возрождение храма прихожане собирали буквально по крупицам. Всего за 1774–1777 гг. было собрано 115 рублей 20 копеек доброхотных даяний – «от ямщиков Андрея Суханова, Акима Пьянкина, Ивана Кабанова, Ивана Филатова, от купца Ивана Алмазова и от цехового Ивана Гаврилова, а также от приходского священника Андрея Сидорова» – для прихода, в котором на одно более-менее зажиточное семейство приходилась сотня семей, едва сводивших концы с концами, это в общем и целом было немало, хотя, конечно же, явно недостаточно для проведения полноценной и качественной реконструкции.

И вот тогда-то на помощь отчаявшимся прихожанам пришел наш добрый знакомый, бывший столичный ревизор, а ныне первое должностное лицо в Казанском адмиралтействе – господин главноприсутствующий Александр Иванович Свечин, тоже лишившийся во время смуты большей части своего имущества и, кстати, в тот страшный июль отвечавший за организацию обороны именно Ямской слободы. Что сподвигло Александра Ивановича помочь несчастным прихожанам? Быть может, чувство вины за то, что не смог удержать оборону и сохранить храм? Или же он просто руководил здесь восстановительными работами, как когда-то защищал со своими подопечными этот сектор обороны? Бог ведает. Как бы то ни было, в подчинении А.И. Свечина было огромное хозяйство и тысяча подчиненных – так что нашлись и деньги, и стройматериалы, и люди. И уже в сентябре 1774 года «закуплено было тесу на церковное строение и исправлялась внутри колокольня; в октябре того же года поднят был на колокольню большой колокол. В 1775 году куплено было кровельного тесу и бревен для церковной крыши на стропила. Вместе с внешним устроением Троицкой церкви внутри побелили стены, вызолотили резьбу иконостаса и поновили иконы, украсили церковь стенным писанием. Кресты на церкви вызолочены, за подъем креста на церковную главу в июне 1777 года отдано было боцману (!!! – авт.) и матросам 3 рубля».

Но увы, счастье прихожан было недолгим – уже после смерти А.И. Свечина церковь вновь погорела в пожаре 1815 года, да на сей раз так основательно, что нее остались лишь наружные стены. Ущерб от свалившегося на прихожан очередного стихийного бедствия был оценен в 2284 рубля 60 копеек – по тем временам сумма гигантская и для прихожан совершенно неподъемная. После этого пожара приход скоро захирел – остановилась практически вся его хозяйственная деятельность, а от некогда внушительного церковного штата остались только священник да псаломщик.

25 мая 1859 года Троицкий храм был вновь затронут пожаром, хотя на сей раз обошлось без серьезных последствий – огонь лишь подпортил кровлю и закоптил наружные стены. Очень скоро комплекс был восстановлен на средства прихожанина Евдокима Савватеева. В 1864 году его же стараниями на углу церковного погоста была построена каменная часовня – именно в ней до революции 1917 года хранилась знаменитая Корсунская икона. Тогда же придел и колокольня были украшены оригинальными архитектурными и скульптурными деталями, а на звонницу подняты новые колокола. К слову, на колокольне Троицкого храма было восемь колоколов, самый большой из них имел надпись: «В царствующем граде Казани ко храму Живоначальной Троицы в царство самодержавнейшего, великого Государя нашего Императора Александра Павловича всея России и при супруге его благочестивейшей Государыне Императрице Елизавете Алексеевне, при Казанском архиепископе Серапионе, того же храма священник Иоанн Ионов, с прихожанами и прочих приходов прихожанами, всеобщим их усердием вылит сей колокол во 100 пудов. 1802, мая 22».

В общем и целом, если судить по дошедшим до нас документам, время расцвета Троицкой церкви пришлось на вторую половину XIX века – именно в этот период она была капитально реконструирована, а храмовый комплекс приобрел черты русско-византийского стиля. «Вишенкой на торте» стала возведенная в 1875–1876 годах «на пожертвования прихожан и благодаря трудам церковного старосты Наума Широкова» новая каменная ограда – с железными решетками и тремя железными воротами.

Эта ограда существует и сегодня (в сильно перестроенном виде) – металлические решетки давно вырваны и уничтожены, а проемы заложены кирпичом.

Между прочим, как рассказывал мне в свое время Гера Фролов, стоящий ныне на углу улиц Нариманова и Тази Гиззата главный корпус казанского хлебо-бараночного комбината No1 – это и есть перестроенный в 1931–1933 годах до полной неузнаваемости храм Живоначальной Троицы. По его словам, многие производственные цеха предприятия до сих пор хранят черты культового сооружения – то тут, то там угадываются очертания кирпичных сводов, причем во многих местах форма кирпича и сам характер кладки свидетельствуют как минимум о почтенном возрасте стен. Кстати, подобная переделка храмового комплекса в производственный цех или же в пенитенциарное учреждение в ранние советские годы была обычным делом – в той же Казани можно навскидку насчитать до десятка похожих примеров. Самый яркий из них – перестроенный в сороковые годы прошлого века под корпус табачной фабрики Николо-Тульский храм Богородицкого монастыря. 

---

Проект реализуется победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.

C 4 по 6 февраля «Смена» проведет новый книжный фестиваль — трансфомированную ковидными ограничениями версию ежегодного зимнего фестиваля: без ярмарки, зато сразу в двух локациях, в «Смене» и Национальной Библиотеке РТ. Одним из центральных событий станет выступление директора Музея современного искусства «Гараж» Антона Белова. Он представит в Казани «директорскую серию» — издательское направление «Гаража», которое выпускает биографии и автобиографии директоров художественных музеев. Презентация состоится 5 февраля в 18:30 в Национальной Библиотеке РТ, а в ее преддверии мы публикуем фрагмент из книги «Пусть мумии танцуют. Музей искусств Метрополитен изнутри». Ее автор —Томас Ховинг — возглавлял музей Метрополитен с 1967 по 1977 год и совершил настоящую революцию в одном из самых богатых и поражающих воображение музеев. Эта книга — увлекательный рассказ о том, как устроена жизнь музея изнутри: о том, как складывались отношения Ховинга с кураторами и хранителями, коллекционерами и попечителями, американской элитой 1960–1970-х. Мы публикуем отрывок из главы, в которой Ховинг рассказывает о своих путешествиях по миру в поисках экспонатов для одной из выставок к столетию музея.

---

В конце марта мы с Тедом полетели в Европу. Первой остановкой был Цюрих, где мы три дня совещались по поводу выставки романского искусства «Год 1200», которую я придумал к Столетию. Период примерно в двадцать лет до и после этой даты был временем расцвета художественного творчества, предвосхитившего Высокое Возрождение. Родился новый реализм: к жизни пробудились люди и стали проявлять настоящие эмоции. Ткани — душа средневекового искусства — превращались из чего-то жесткого в струящиеся каскады, ласкающие и обнажающие на удивление чувственные тела. Впервые после падения Римской империи появилось множество чисто светских произведений искусства. Этот завораживающий период имел для меня и личное значение: тогда-то и было создано замечательное распятие из слоновой кости для английской обители Святого Эдмунда. Мы с Флоренсом Дойхлером сформировали группу специалистов, чтобы те помогли отобрать для нашей гигантской выставки экспонаты и написать несколько каталогов.

Неслаженные собрания экспертов напоминали Вавилонское столпотворение: присутствующие говорили на французском, немецком, испанском и итальянском. Однако, разбавленные обедами и ужинами с лучшими винами и шампанским, они оказались продуктивными. Была одобрена аренда всех произведений, о которых просил Флоренс Дойхлер. Когда возникали сомнения по поводу того или иного экспоната, я обещал куратору недельную поездку в Соединенные Штаты за наш счет. Тонкий подкуп срабатывал.

Дойхлер, который приехал раньше нас, чтобы организовать встречи, отвел меня в сторонку и сообщил о «самом удивительном художественном открытии», сделанном, разумеется, им. Во время поездки в Осло, куда он отправился, чтобы посмотреть на группу романских деревянных барельефов для выставки, в Музее прикладного искусства его привлекла двадцатисантиметровая фигурка Христа из слоновой кости.

Он сразу почувствовал, что предмет принадлежал к распятию из обители Святого Эдмунда, выставленному в Клойстерсе. Много лет назад, ища сведения о распятии, я сначала тоже считал, что Христос из Осло был частью английской скульптуры. Однако в полном каталоге средневековых произведений из слоновой кости указывалось, что фигурка из Осло была отделана и сзади, то есть она не могла быть подогнанной к распятию. Дойхлер торжествующе заявил мне, что в каталоге была допущена ошибка. Он убедил куратора музея вытащить из футляра статуэтку из моржового бивня — так вот, спина Христа была гладкой, без каких-либо украшений. Более того, все измерения совпадали.

— Я договорился, чтобы нам дали ее на выставку, но, слушайте, мы могли бы даже купить ее, — сказал Дойхлер.

Поэтичную фигурку нашел на блошином рынке в Копенгагене в двадцатые годы один известный датский медиевист. Он завещал ее Копенгагенскому музею с одним условием: если когда-нибудь будет установлено, что статуэтка — скандинавского происхождения, она должна быть передана в музей Осло. Передача была произведена в тридцатые годы, поскольку в те времена ошибочно считалось, что все изделия из моржовых бивней вырезались в Норвегии. Дойхлер полагал, что, если мы сможем доказать, что Христос относится к английскому распятию, в Осло могли бы найти возможным уступить его нам по разумной цене. Если фрагмент подойдет к распятию в Нью-Йорке, у нас будет это доказательство, и мы сможем попробовать поторговаться. Я загорелся.

Мы с Тедом Руссо мотались между Нью-Йорком и Европой раз шесть. Необходимости в большинстве поездок не было. Я просто убегал от «Гарлема» и повседневного руководства музеем, которое становилось всё более скучным. Все поездки были организованы по высшему разряду. Меня отвозили в аэропорт в лимузине; летал я первым классом; останавливался в люксах лучших отелей; ужинал в шикарных ресторанах, много пил и втягивался в интрижки с самыми разными женщинами, попадавшимися на моем пути: сотрудницами музеев и дорогими девушками по вызову. Учитывая, как я поступил с бедным Эрнстом Грубе, — неприкрытое лицемерие, но это было чертовски весело.

Большую часть времени мы с Тедом Руссо проводили вместе. Сначала отмечались в Лондоне, чтобы за день обойти дилеров и аукционы. Однажды с нами связался дилер, предложивший нам стовосьмидесятисантиметровую картину на дереве с изображением стоящей Мадонны с Младенцем Яна ван Эйка. Дилер признался, что «картина может быть не полностью пятнадцатого века — видите ли, она была отреставрирована в семнадцатом, но с такой исторической точностью, что никому не пришло в голову расчистить ее». Мы прилетели, поизучали загадочную картину с полчаса и пришли к выводу, что это какая-то катавасия, в которой не было и следа фламандского мастера. Мы заранее знали, что это подделка. И поехали забавы ради.

Часть поездок была связана с «1200», другие касались предстоящего грандиозного празднования Столетия, которое должно было растянуться на полтора года начиная с апреля 1970-го. Тед хотел подобрать экспонаты для своей выставки «Шедевры пятидесяти веков» — хронологической экспозиции лучших произведений всех отделов Мет, дополненной сокровищами крупнейших музеев мира, которые нам готовы были прислать в честь нашего Столетия. Мы с Тедом обхаживали коллег, которые могли бы одолжить нам свои шедевры. Лондонская национальная галерея пообещала прислать замечательного Джона Констебла; Музей Виктории и Альберта — раннесредневековое медное паникадило, один из пяти главных экспонатов собрания; Рейксмюсеум гарантировал «Еврейскую невесту» Рембрандта. Лувр связался с нами, чтобы сообщить, что министр культуры Андре Мальро нашел место в своем рабочем графике и был готов дать нам аудиенцию. Мы вылетели в тот же вечер.

Министр сумел стать одним из самых интригующих интеллектуалов середины XX века. Рассказы Мальро о своей жизни стали легендами, лучшие из них касались того, как в войну он избежал верной смерти. Полковник Мальро — оперативные псевдонимы Берже или Шеперд — был ранен нацистами в засаде на юге Франции. Его перетащили в гостиницу, допрос вел офицер СС под видом священника. Мальро разоблачил лжекюре, втянув его в дискуссию об «Исповеди» святого Августина. Разгневанный эсэсовец вызвал расстрельный взвод и приказал казнить Мальро. Его поставили лицом к стене, но он повернулся и с вызовом посмотрел на своих палачей. Храбреца отпустили. (Я не верил в эту историю.)

Андре Мальро слыл идеальным человеком убеждений. Его превозносили за уникальное сочетание разных талантов: это был интеллектуал, человек действия, философ, борец, поэт и революционер. Книги Мальро — большинство я читал — представляли собой напыщенные романы или полные профессионального жаргона труды по искусству. Мне они не очень нравились. Но теперь Мальро был министром культуры. Если он откликнется на наши просьбы предоставить во временное пользование шедевры, мы всё получим.

Нам с Руссо было велено встретиться с министром в Пале-Рояле в половине пятого. Я никогда не видел дворец таким красивым, как в тот солнечный весенний день. Мы были точь-в-точь как два нетерпеливых соискателя работы. Нервно идя через внутренний скверик к крылу Мальро, я не мог отделаться от мысли, что эксцентричный министр может, как когда-то мачеха, провести инспекцию моих ногтей. Мажордом в синем мундире с лампасами и плюмажем провел нас на второй этаж. Мы вошли в величественную приемную и стали ждать. И снова ждали. Прошел час, потом полтора, Руссо стал беспокоиться, что я уйду. Он был прав: я действительно собирался убраться прочь. Тут дверь в кабинет министра отворилась, и еще один лакей в ливрее провел нас внутрь.

Мальро сидел, навалившись на огромный стол Людовика XVI, богато украшенный золоченой бронзой. Он приподнялся, протянул нам левую руку — в правой он держал «Голуаз» — и плюхнулся обратно.

— И кто у нас здесь? — спросил он своего помощника.
Тед сказал Мальро, кто мы такие.
— Мет? Давно я там не был. Мистер Ховинг, я слышал о вас — вы своего рода революционер. Непросто быть революционером в смертельно опасном музейном деле.

Министр прикурил следующую «Голуаз» и начал что-то быстро и неразборчиво бормотать. Бормотал он около часа. Я понял, может быть, процентов двадцать — в основном это был краткий пересказ его книги «Музей без стен». Он не выпускал дымящейся сигареты. Я коротал время, наблюдая, как растет и падает на стол или на ковер столбик пепла. Внезапно, не закончив предложение, Мальро остановился, посмотрел на нас в недоумении и спросил: — А что вы хотите?

Тед изложил свою идею выставки «Шедевров» и попросил о каком-либо «великолепном заимствовании» из Лувра.

Министр прикурил очередную сигарету, кивнул и, казалось, впал в кому. Было ясно, что аудиенция закончена. Мы вышли, оставив его сидеть сгорбленным за столом. Позднее просьба Теда была удовлетворена: мы получили «Рождество» Жоржа де ла Тура, «Жиля» Ватто и «Свободу на баррикадах» Делакруа.

Следующим пунктом назначения при подготовке «Шедевров» была Вена — город искусства и город греха. Официальным предлогом для веселья была встреча с недавно назначенным директором Музея истории искусств: мы хотели попросить у него произведения для «Шедевров» и одну вещицу из слоновой кости для «1200». Директором была бывший куратор, Фрици Клаунер. Она получила эту должность исключительно потому, что была старшей в иерархии государственных служащих.

Приехав за несколько дней до нашей официальной встречи, мы принялись исследовать город греха. После шикарного ужина в одном из легендарных ресторанов мы до трех утра развлекались в баре «Рентц» с двумя самыми привлекательными танцовщицами; за столиком в первом ряду да изредка в кабинетах — небольших помещениях в глубине ночного клуба, где была постель, бутылка шампанского и ванна с горячими полотенцами.

Когда я уходил, Тед исчез с другой молодой леди, — выбравшись в холл, я обнаружил, что он еще не вернулся в отель. Мы встретились за завтраком в моем номере, оба со следами предыдущей ночи на лице, потащились в административное крыло Музея истории искусств, встречаться с Фрици Клаунер. Это была суровая женщина лет шестидесяти с натянутой улыбкой и волосатыми ногами, оглядевшая нас, как настоятельница монастыря. Мучился я не только из-за тяжелого похмелья, но и оттого, что постоянно сдерживался, чтобы не расхохотаться. Я видел, что Тед тоже борется со смехом, отчего задача сохранять серьезность становилась лишь сложнее. Но мы как-то справились.

Разговор о заимствовании — мы просили Брейгеля — сразу увяз в лекции Фрици о рисках отправки произведений искусства за рубеж. Она позволила нам больше часа проболтаться в ее кабинете, неодобрительно глядя на просителей, и лишь потом сказала, что надо делать, чтобы получить требуемое. Все запросы должны были быть одобрены лично министром иностранных дел, человеком по имени Курт Вальдхайм.

К нашему удивлению, мы сразу же договорились о встрече. Вальдхайм напоминал мне сверкающую ящерицу. Блестящим у него было всё: и его темные волосы, и загорелое лицо, и голос. Чтобы обсудить «чрезвычайно деликатный вопрос о заимствованиях», Курт предложил пообедать в одном из самых шикарных ресторанов Вены. Мы так ни к чему и не пришли, и Вальдхайм посоветовал продолжить обсуждение за ужином в другом весьма дорогом ресторане. Он пришел с женой, которая за весь вечер произнесла от силы три слова. И там мы не продвинулись ни на шаг. Вальдхайм предложил снова поужинать — за наш счет — на следующий день в еще одном роскошном ресторане Вены. Мы снова не подобрались ни к какому результату, пока Тед не пригласил Вальдхайма в Нью- Йорк на торжественный ужин по случаю открытия «Шедевров», оплатив все расходы. Вальдхайм улыбнулся нам своей лукавой улыбкой ящерицы и спросил:

— Какую именно картину вы хотите? Что-то из Брейгеля? Вполне возможно, что мы договоримся о заимствовании.

Европа помогла мне изгнать демонов «Гарлема», однако разработка генерального плана архитектурной реконструкции была не меньшей головной болью. Я постоянно ездил в мастерскую Roche — Dinkeloo в Коннектикут. На мой взгляд, самой замечательной частью разрабатываемого Роучем сложного генплана были залитый светом Большой холл и просторная площадь с двумя парклетами — небольшими зелеными зонами, засаженными деревьями, с фонтанами и зовущими подняться по ним лестницами. Я попытался собрать семь миллионов долларов для этого предприятия, но члены Совета, к которым я обратился, сидели с каменными лицами.

Буквально через две недели после того как Роуч закончил макеты, мне позвонил человек, чье имя было мне знакомо еще с подготовительной школы. Барнабас (Барни) Макгенри был юристом с одним-единственным клиентом. И этот клиент проявлял к музею интерес, который может быть «чрезвычайно благожелательным». Я попросил Макгенри прийти на следующее утро.

Барни Макгенри был приятным мужчиной с тихим голосом, глядел он слегка искоса. В разговоре время от времени тихонько хмыкал, как если бы сообщал вам большой секрет. Мы начали с воспоминаний о школьных днях, но я был слишком заинтригован его единственным клиентом.

Макгенри хмыкнул с видом, что выдает мне совсем уж секретную информацию:

— Это Лила Ачесон Уоллес.

Имя мне мало что говорило. Вроде бы Генри Фишер упоминал какую-то миссис Уоллес.

— Она интересуется Египтом, верно?

— Да. Но я здесь не ради Египта, — пояснил Макгенри. Ты знаешь, что она — соосновательница Reader’s Digest 59?
— Разумеется, — солгал я.
— Лила посвятила себя тому, чтобы всё в Нью-Йорке было красиво. Прежде чем уйти из жизни, она хочет потратить все свои деньги на эти цели.

Я понятия не имел, к чему Барни клонит. Макгенри глядел на меня всё больше и больше искоса — я было уже подумал, что мне придется встать на колени, чтобы смотреть ему прямо в глаза. — Лила считает, что Метрополитен какой-то… неопрятный — хотя это мое слово, не ее. Ей кажется, что в заведении подобного уровня не может быть такого дерьмового фасада — опять же мое словцо — и что вестибюль тоже отвратительный и нагоняющий тоску.

— Согласен, — сказал я. — Так получилось, что наши архитекторы разработали совершенно ошеломляющий дизайн и для пространства перед входом, и для Большого холла. Я никогда не видел ничего прекраснее. Мы только что закончили изготовление макетов и слайдов для презентации.
— Когда миссис Уоллес может взглянуть на них?

Мы назначили встречу на следующей неделе за обедом в отеле «Стенхоуп» через дорогу и презентацию в пустом зале рядом с Большим холлом. В солнечный майский день Лила Ачисон Уоллес пришла «взглянуть», как это назвал Барни. Она была поразительно красивой, эта маленькая женщина лет семидесяти; всё у нее — одежда, волосы, тени для век — было синим. Она носила роскошную платиновую с бриллиантами брошь в виде крылатого Пегаса — символ «Дайджеста», — по эскизу ювелира Tiffany Жана Шлюмберже. За обедом мы много и беззаботно болтали. Лила рассказывала, как тепло она относилась к моему отцу и как ценила его работу в Tiffany и на Билли Грэма.

Кевин Роуч, Джон Динкилу и Артур Розенблат ждали нас в зале. Прежде чем начать презентацию, мы провели миссис Уоллес по Большому холлу и показали ей отчищенные камни: еще недавно угольно-бурые, они обрели первоначальный цвет — слоновой кости. Кевин показал свое слайд-шоу и представил эффектные макеты, объясняя философию проекта. Не было похоже, чтобы всё это произвело впечатление на миссис Уоллес. Казалось, она отметила только одну деталь: кресла, которые мы хотели поставить в обоих маленьких парках. Когда презентация подошла к концу, я завершил ее, в нескольких словах коснувшись разрабатываемого генерального плана: Храма Дендура (сыграл на ее интересе к Египту) и Американского крыла.

— Сколько будут стоить площадка перед музеем и холл? — спросила она.
— Около семи миллионов, — ответил я.
— Не возражаете, если я внесу одно изменение в ваши планы в части интерьера? Подумайте, не лучше ли вместо гардеробов обустроить напротив входа два сувенирных? Сдается мне, что пара привлекательных магазинчиков может приносить каждый год доход не меньше, чем доход от целевого капитала в десять миллионов. Как бы то ни было, мне нравятся эти планы. Пришлите мне счета.

Лила Ачисон Уоллес встала, поблагодарила нас за обед и за уделенное ей время и извинилась, что пробыла у нас так долго. Я проводил ее по крутой старой лестнице до машины и вернулся в зал. — Что, черт побери, всё это, по-вашему, значит? — спросил Кевин. — Я имею в виду сказанное по поводу счетов?

— Понятия не имею.
На следующее утро позвонил Макгенри.

— Какая шикарная презентация! Roche — Dinkeloo производят впечатление. Она готова заплатить за всё. Я пошлю вам для начала миллион — в виде акций Reader’s Digest, которые я размещу через Нью-Йоркский общественный доверительный фонд. Она всегда так делает. Кстати, семью миллионами, о которых вы упомянули вчера, дело может не ограничиться. Мне кажется, может быть и больше. Лила пойдет на это.

Пойдет на это! Оценка Макгенри оказалась скромной. На протяжении нескольких лет только на площадку перед входом и Большой холл Лила Уоллес выделила семь с половиной миллионов на строительные работы, плюс целевой капитал в четыре миллиона для бессрочного содержания холла и фасада, плюс еще четыре миллиона целевого капитала на живые цветы в четырех больших нишах и посадки у скамей в холле… Это был самый щедрый дар, который Метрополитен когда-либо получал от кого бы то ни было. Вот он, блестящий успех, который мог спасти мою карьеру! Но мне не было позволено анонсировать его.

Май 1969 года в Нью-Йорке был месяцем Нельсона Рокфеллера. Три выставки из его собрания открылись одновременно в Музее современного искусства, в Мет и в его собственном Музее примитивного искусства. И пресса обхаживала его, как Лоренцо Медичи, кем он и хотел быть.

Подготовка нашей выставки, выделявшейся показом лучших произведений его коллекции примитивного искусства, не вызывала затруднений. Персонал его частного музея активно сотрудничал с нашими кураторами и дизайнерами. Главный куратор Рокфеллера Роберт Голдуотер, человек с лицом столь мрачным, что трудно было представить его себе улыбающимся, оказался по-настоящему забавным и очаровательным интеллектуалом. На торжественном чаепитии в Покантико я зажал Рокфеллера в угол и показал ему «предварительные привлекательные эскизы» его крыла. Нельсон с жадностью рассмотрел их. Его узкие глаза стали еще уже, превратились в щели.

— Да, парень, это здорово. Заставляет задуматься.
Инсталляция Стюарта Сильвера была театральной, но не производила впечатления чересчур пафосной. Дизайн делал таинственные статуи доступными, даже симпатичными. Первый зал был посвящен высоким, раскрашенным в разные цвета тотемным столбам, которые собирал покойный Майкл Рокфеллер. Мы установили подиум и микрофоны, чтобы губернатор мог сказать несколько слов прессе.

— Я бесконечно горжусь возможностью представить эту отлично подготовленную выставку произведений, в которые я по-настоящему влюблен, — сказал Рокфеллер. — Эти работы не только мои близкие друзья — некоторые из них, привезенные из Новой Гвинеи, вызывают у меня сильнейшие эмоции из-за моего… дорогого… покойного сына Майкла…

Лучше просто нельзя было сказать, и эмоции в голосе Рокфеллера, и выражение его глаз в этот момент нас глубоко тронули. Молодой Майкл Рокфеллер пропал в Новой Гвинее, изучая знаменитые племена острова и покупая произведения искусства.

— Я хотел бы сделать отступление, если вы не возражаете, — продолжил Рокфеллер, справившись с волнением. Теперь перед нами был опытный боец, его большое лицо расплылось в улыбке, руки потянулись к аудитории. — Когда я впервые — много лет назад, еще мальчишкой, — появился в Совете Метрополитен, я выразил перед одним пожилым попечителем свое горячее желание собрать для музея — заметьте, за свои собственные средства — самую крупную в мире отдельную коллекцию искусства Океании, Африки и обеих Америк, коллекцию, не уступающую собраниям Англии или Германии. Этот попечитель — не буду тревожить его память, называя вам его имя, — глаза Рокфеллера сузились от смешного воспоминания, и он сделал характерный для него кивок склоненной набок головой, — в общем, этот старик посоветовал мне не забивать голову «туземной» чепухой, а тратить время и деньги на «стоящие вещи» типа древнегреческого искусства. Так вот, его совет, напротив, подтолкнул меня коллекционировать искусство, которое мы видим в этих роскошных залах, искусство, которое, по крайней мере для меня, не менее волнующе, чем творения Фидия, Микеланджело или Леонардо. Я прощаю этого старика и Мет. И в доказательство я хочу сообщить вам, что сейчас как раз вырабатываются договоренности — бумаги будут скоро подписаны — о передаче моего Музея примитивного искусства — целиком и полностью: экспонаты, кураторы, персонал, — короче, всё, — Метрополитен-музею. После слияния обе эти крупнейшие институции образуют величайшую единую х дожественную энциклопедию в мире. Я сообщаю также, что мой молодой креативный друг Том Ховинг, который из-за меня время от времени испытывал огорчение и который в последние месяцы попал в неприятности, добился от архитекторов великолепного плана здания, в котором разместится Музей примитивного искусства. Это здание будет построено вон там, на месте южной парковки, и станет известным как Крыло Майкла Рокфеллера…

Его голос сорвался. Боже, это был пьянящий момент, и горькие нотки делали его еще более пьянящим. Журналисты даже зааплодировали.

— Эй, Том, вы удивлены? — выкрикнул один репортер, когда начались ответы на вопросы.

— Еще как! — ответил я.
— И как вы себя чувствуете?

Я сделал паузу.
— Похоже, моя задница спасена.

После галпредставления Рокфеллера Руссо сказал мне:

— Ты победил. Я вчера ужинал с Джоан Пейсон, и она прямо захлебывалась в похвалах тебе. И ни слова не было сказано про «Гарлем». — Если бы я мог всё начать сначала, — сказал я, — я бы открыл выставку Рокфеллера и «Гарлем» одновременно. Вот поднялась бы суматоха! Сенсация с Рокфеллером позволила мне, не боясь последствий, снова красоваться на публике, что я и сделал. С тем же рвением, с каким вписывал имидж в действительность, работая в Департаменте парков, я вписывал в современные околокультурные мифы утверждение о том, что я, Ховинг, был одним из редких крестоносцев в американском музейном деле. Мне удалось убедительно доказать, что большинство других директоров, особенно Шерман Ли из Кливленда, мешали всей нашей профессии совершить рывок в новое время. Я начал снова подумывать о политической карьере или, по крайней мере, о чем-то не похожем на тихую заводь музейной жизни — еще одно проявление моего отчаянного желания быть востребованным.

---

Проект реализуется победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.