«Голос Сююмбике» — работа художницы Яны Михалиной, посвященная яркому мифу татарской культуры — мифу о последней правительнице Казанского ханства Сююмбике. Проект состоит из двухканальной видеоинсталляции и газеты, где, путем наслоения материальных, фантазматических и исторических свидетельств, художница рассматривает значимость роли Сююмбике в современной татарской культуре, а также настаивает на политическом ценности мифа как формы знания в процессе феминизации истории.
«Рупор Смены» публикует текст практикующего психоаналитика, члена Ассоциации клинического психоанализа и психотерапии Анны Бельчиковой «Акт и голос. Психоаналитическая реконструкция мифа о царице Сююмбике», опубликованной в газете «Голос Сююмбике».
Я повсюду, — отвечал голос, — но для простых смертных я невидим.
— Баум Л.Ф., «Удивительный волшебник из страны Оз: сказочная повесть»
Острый шпиль, увенчанный золотым полумесяцем, подвешенный на вышину татарского неба сбрасывает с себя платье — как сбрасывает его с себя женщина, оказавшаяся в ситуации преодоления стыда перед самой своей сущностью, наготой своего существования. С нее медленно слетает ткань, срывая воображаемый покров, столь необходимый для сцены мира. Срываясь вниз, наряд похож на медленно соскальзывающую молчаливую слезу, капающую в бездну. Так выглядит сцена этого меланхолического падения, из которого изъят голос.
Но мелодия баита, этой устной распевной летописи татарской культуры, вечной переписи одного и того же трагического события, ритурнелью оживляет пространство восприятия. Предлагая нам свою ритмику — самовольное биение, на которое способен каждый отдельно взятый голос — вносится нечто пронзительное, внезапно возникающий пульс жизни, колебания синусоиды звука.
История царицы Сююмбике — многомерное повествование и подтасовка исторических фактов, продукт политической истории, но также и возрождение в эпической, мифотворческой форме, которая как раз слагается в месте разрывов реальности — чтобы очертить структуру, внутреннюю архитектуру событий, столь сложных для объяснения. В нашем кратком изложении своих мыслей будет задействован деликатный аппарат психоанализа — сферы осмысления не только клинических сюжетов, но и прикладных тактик в вопросах изучения судьбы Героев (подобно Эдипу, Гамлету или Антигоне, о которых написано очень много). Героев, чьи поступки и рок вели их в лабиринт событий, плохо поддающихся сознательному пониманию, но имеющих под собой сложно устроенную систему взаимоотношений с миром и своим желанием. Наша зарисовка попробует, при первом приближении, обозначить некоторые важные на наш взгляд элементы этой непростой истории.
Чистый акт
В ходе изучения истории смерти Сююмбике мы не можем найти достоверный ответ. Это — загадка, исходящая из полутелесного образа: сорвавшейся с башни госпожи, парящего в воздухе платья. Подобной природой обладала известная Сфинкс, что задавала загадку Эдипу и исчезла, когда он нашел ответ. Истина имеет форму загадки, она не обладает материальностью содержания высказывания, но заявляет о себе на уровне акта. И этот акт в нашей истории — падение.
Обстоятельства, приводящие субъекта к шагу в оконный проем, осмысляются мыслителями на разный манер и не представляют собой единой системы причин при едином следствии. Но сам акт здесь имеет вполне конкретную форму: мы имеем дело с ситуацией, где структурно необходимое расщепление субъекта, как основа его желания, перестает работать, схолпывается. Расщепление – это основа субъекта, человеческого существа, и в первую очередь оно выражено как разделение психического аппарата на сознательную и бессознательную части. Другими словами, взяв на вооружение все достижения лингвистики 50–60 гг. прошлого века, которые оказали серьезное влияние на развитие психоанализа как теории субъекта (и как теории любви), расщепление представляет собой эффект воздействия языка на человеческое тело. Рождаясь, мы оказываемся погружены в языковую среду, мы вынуждены объяснять, в чем мы нуждаемся и от чего страдаем, имея в распоряжении одну лишь речь. И ровно так же, как мы никогда не можем высказать до конца, что именно было в наших сновидений, мы никогда не сможем до конца выразить чего мы хотим, как мы любим и кто мы такие. Но именно эта «невозможность» дает нам право продолжать говорить, продолжать выражать себя и свои стремления, продолжать слагать песни и сказания о любви. Но что происходит, если мы этого лишаемся? Мы оказываемся в ситуации, в которой невозможно желать, невозможно быть субъектом, который продолжает свои поиски (само)выражения. Это ситуация, в которой происходит потеря смысла говорить, потеря объекта, который заставляет нас говорить и проговариваться, впуская в речь обрывки бессознательного желания, которому для нашей сознательной части отказано в доступе. Используя понятие объекта (мы, психоаналитики, условно называем его «объект а» или «объект причина-желания», так как объект у каждого свой) как того, что вызывает в нас причину жить и желать, мы попробуем понять, что может прекратить это существование.
Акт падения из окна, который обычно приписывается меланхоликам — это ошеломляющий жест выхода «со сцены — в мир». Сцена — это место пребывания субъекта в символическом, в языке, в системе связей с другими, в системе отношений, нагруженных либидинально, любовно, узами долга или судьбы. Это место субъекта, которое выделяет нам культура и наш язык, все, что детерминирует связи между людьми. Совершая акт падения, субъект наконец находит необходимое соответствует своему внутреннему состоянию — тотальной изъятости из любой сцены.
Анализируя один свой случай [1], Фрейд слышит историю девушки, которая при определенных невыносимых для нее обстоятельствах прыгает через барьер, отделяющий ее ото рва. Он называет этот феномен Niederkommen — что означает и «падение», и «рождение, роды» — в значении «вывалиться». С точки зрения логики, мы могли бы сконструировать подходящее слово на русском: «вы-родиться» — вывалиться из утробы и родится, но по стечению обстоятельств в нашем языке оно также означает «умереть». Фрейд описывает травматичную для девушки сцену, которая пробудила ее к прыжку, сцену совпадения желания (она хотела «родить» своему отцу ребенка) и самонаказания (за желание убить мать в отместку). Чтобы не вдаваться в подробности всей истории пациентки, резюмируем и подчеркнем здесь то, что изменение ее способности желать схлопнулось. То есть позиция субъекта смещается с «я расщеплен(а), а потому всегда чего-то хочу и буду это, пользуясь языком, искать благодаря своему объекту-причине желания, который толкает меня на поиски» на «я не могу больше говорить, моя речь не разделяется и не слышится другим, а значит я больше не расщепленный субъект, вероятнее всего я сам(а) теперь объект, я не могу больше пользоваться языком, но кто-то другой может теперь пользоваться мной».
Вспомним слова Сююмбике из летописи: «О милый мой царь Сафа-Гирей! Зачем ты так рано покинул нас? Видишь ли ты, милый мой, в каком состоянии твоя любимая жена и твой любимый сын? Они среди иноязычных воинов и без всякой помощи. Лучше бы мне умереть и лечь рядом с тобой, чем предаваться плену…; не так бы сильно горевала я, если бы была пленена каким- либо царем нашего языка и нашей веры. О, господин мой, кто меня утешит среди иноязычных, кто утолит мои слезы?» [2] (Курсив мой – А.Б.)
Когда мы слышим тезисы в пользу невозможной ассимиляции одного народа с другим, нам кажутся справедливыми такие загадочные аргументы как: «потерять родину», «другая вера», «другая культура» — но, в сущности, что это значит? Более глубокое и фундаментальное значение имеет смена языка, потеря возможности говорить на своем родном языке, потому что именно в его координатах когда-то произошло наше рождения и расщепление (языком), именно на нем на именуют, называют, обозначают, именно его мы обращаем в сторону Другого, чтобы быть услышанными. Страх перед лишением этой возможности оправдан. Мы можем лишиться своей субъективности.
Другой психоаналитик — Жак Лакан — подхватил идею Niederkommen и вменил ее как центральное ядро фундаментального психиатрического и психоаналитического понятия passage à l’acte — перехода к действию. Уже в его клиническом случае, рассказывающем нам о двойном убийстве, осуществлённом горничными сестрами Папен [3] в отношении двух своих хозяек, мы также видим этот механизм перехода к действию. Здесь нам интересен следующий момент: две хозяйки не разговаривали со своими служанками, в доме стояла тишина. Но люди — существа говорящие, parlêtre. Служанки ощущают себя объектами (то есть не-расщепленными), они сталкиваются с собой, как с воплощением «объекта а», что и толкает их на переход к действию. Объект — это не просто какой-то неодушевленный предмет, это то, что не поддается символизации, не может быть вписано в систему языка, культуры, сцены мира. Объект а толкает нас на процесс говорения, но сам он лишен возможности быть произнесенным или заключенным в слова – в этом его субстанциональное отличие от речи. В вышеупомянутых историях, когда субъект попадает в место объекта, сохраняется тенденция к толканию, отбрасыванию— и это единственная возможность действия, перехода к действию, в виде радикального выхода из человеческого порядка, в котором субъект не находит для себя места.
Итак, в обоих случаях присутствует такое положение дел, в котором женщина оказывается зажата в угол, не в буквальном смысле, а в смысле нахождения в месте чьего-то объекта, безо всякой возможности к символизации (символизация работает на другой стороне — стороне субъекта, который расщеплен и ищет слова, которые бы постоянно сшивали его расщепление). Как она оказалась в таком положении?
Чистое означающее
Имя. Мы напишем его как законченное предложение, отдавая дань временам, когда именование вещей и людей происходило не по принципу лишь красивого звучания, а несло в себе нарекание, задавало, например, античной героине, направление ее судьбы, характера, долга. Познакомиться с таким подходом к имени можно в диалоге Платона «Кратил». Исходя из последующего изучения этого вопроса лингвистами и психоаналитиками имя можно назвать «чистым означающим»: функция означающего состоит в представлении субъекта перед другим означающим, которое представляет другого субъекта. В обычной жизни означающий порядок, то есть слова, которыми мы пользуемся, могут отсылать к разным референтам (объектам реального мира), а одни и те же референты будут выражены в разных языках разными словами. Но если мы обратимся к имени, то увидим, например, что оно не поддается переводу на иностранные языки. Переоценить подобное открытие сложно, ведь именно благодаря обнаружению непереводимости имен основатель египтологии Ж.- Ф. Шампольон начал расшифровку надписей Розеттского камня в начале 19 века, где использовались иероглифы имен Птолемея и Клеопатры.
Сююмбике означает «любимая госпожа», то есть в самом имени (а имя, как мы только что выяснили, является самым «чистым означающим») заложено место в символической сети — быть госпожой. В «госпоже» присутствует «Господь», «Бог», а чем больше мужчина приписывает «женщине того, что позволяет ее смешивать с Богом […] тем меньше он любит»[4]. Всякий раз, когда на арене политического театра мужи менялись силами — они пускали в ход привычную для истории систему обмена женщинами. Стоит отметить, что Сююмбике — ногайка, а Ногайская Орда была главным рынком невест в постзолотоордынском мире. Но после смерти любимого мужа Сафа-Гирея, Сююмбике становится чистой госпожой, которую пытаются по привычке пустить по рукам для дипломатического брака, однако ставка в этой ситуации стишком высока — на кону сама Казань, место, ставшее для нашей ханши родным, которую она назвала «сиротой» перед ссылкой в Москву. Госпожа — это еще и мать божья. Мать народа.
Несмотря на то, что история нашей ханбике похожа на другие истории принцесс, в жизни которых присутствовали нежеланные браки, политические игры, узурпация прав, отбирание детей — достаточно вспомнить Екатерину Арагонскую и ее дочь Кровавую Мэри, Екатерину Медичи и Варфоломеевскую ночь, любовно- дипломатическую историю Марии Стюарт и Франциска — есть кое-что особенное, что возникло уже после ее безызвестной смерти. Это ее имя. Что стало с этой женщиной, мы не знаем, но ее имя продолжает жить и оживать в истории женского движения и национального самосознания.
Она была последней правительницей — ее сына забрали и обратили в другую веру, ее Казань уходила в руки русскому царю — и именно манифестирование чего-то как «последнего» открывает горизонт к тому, чтобы нечто было «начато заново», что соответствует подъему татарского эмансипированного движения женщин, которые записали имя Сююмбике как символическое место в новой странице истории в одноименном женском журнале для татарских женщин, выходившем с 1913 по 1918 гг.
Означающее (здесь — ее имя) является знаком субъекта, тем, что реперезентирует ее перед другими. Но также Сююмбике — это означающее нехватки в Другом. Казани не хватает любимой госпожи, которую история тщательно вычеркивала из своих страниц. Положение женщины в исламе не могло выделить то место, на которое претендовала и к которому была готова наша Сююмбике, потому что, несмотря на то, что имущественные права женщины в исламе всегда были защищены, личных прав у них не было. Ее невозможность нашла свое выражение во вписанном в века Имени — привилегированном означающем. Сколько бы баитов ни было спето, история никогда не сможет быть избытой и написанной до конца, скандирование имени учреждает эту структурную нехватку. Означающее нехватки — это место невозможности высказать истину целиком. Женщины, вставшие под черту этого имени, представляют собой длящийся метонимический ряд историй, совершенно-разных, особенно- личных, любимо-трагичных, призванных историей учреждать снова и снова основу для движения, про-дления, падения.
Может ли вообще что-то быть высказано о Женщине по имени Сююмбике? Она двоится в своем существовании: будучи объектом политического обмена и наследницей своего ханства, по какой-то причине она остается в веках в форме одного только Имени, окутанного спутанной вереницей противоречивых фактов, умышленных или неумышленных исторических сокрытий и изъятий, состоятельных или беспочвенных легенд, образом на конфетном фантике. Единственное, что с необходимостью пульсирует — это Имя у всех на устах. А где же сама госпожа?
Чистый голос
Молчание — это то, что окружало Сююмбике в моменты горя на родной и не родной земле, она поет «Ни кадәрле әйтсәм дә, бер сүзем дә кермәде» [5] [Cколько ни говорила, ни одному слову не вняли они], ее голос — чистый объект, выброшенный за символическую сеть. Как в нашей сцене падения платья, в которой изъят голос. То, что очищено от смысла и значения, что осталось после речи, артикуляции слов — сингулярная и субъективная мелодика, подобна той, что звучит, когда татарские женщины поют баиты, каждая на свой манер. Голос, который смогли оживить, о-звучить другие Сююмбике в память о госпоже. Именно голос обладает властью превращать слова в акты, в вокализации присутствует измерение перформативности, голос присутствует в логосе, в объявлении законности и весомости происходящего (репетиции влюбленного о признании своих чувств, происходящие на уровне мысли или во внутреннем диалоге, превращаются в акт в момент артикуляции слов любви вслух). Не зная причин смерти Сююмбике, не зная, откуда пошла легенда о ее падении с башни, мы можем лишь настаивать на том, что голоса других женщин конституируют ее историю в качестве акта, потому что сама возможность артикуляции — это тоже акт. Имя как означающее приводит в качестве итога голос, произнесенные слова исчерпывает себя в голосе — смутном посланнике исчезновения и смерти, которое сулит сам язык.
Событийно то меланхолическое состояние, в которое была погружена наша госпожа, лишившаяся своего государства и своего любимого. С точки зрения психического аппарата оно могло быть преодолено путем так называемой «работой скорби» — то есть неспешной, скрупулезной работой по разделению любимого объекта на маленькие кусочки и дальнейшую либидинальную сверх-нагрузку каждого из элементов. Затем идентификация с ним, последовательная интроекция его черт — именно это происходит в процессе символизации утраты, отпевания любимого объекта. Этого не случилось у Сююмбике, символическое не смогло осуществить свою работу по оплакиванию потерянных лет жизни, мужа, ставшей родной Казани. Эту «работу скорби» за нее проделывает эпос, литература, баиты, художественные произведения, судьбы женщин с именем Сююмбике. Каждое из звеньев этой цепочки пытается найти свой любимый кусочек татарского ханства в лице погибшей госпожи. И это также можно считать аргументом в пользу поднявшейся волны женщин, борющихся за свою свободу.
Сююмбике выпала из окна в воображаемом «прошлом» (задним числом), потому что ее вычеркнули из летописи в символическом «настоящем» — о чем говорят архивы с отсутствующими «Казанскими делами» и анализ летописных источников. Она исчезает, оставляя в имени реальное присутствие желания как такового. Желания, которое поведет за собой других женщин — и каждую в отдельности женщину, которая пока не знает, что для нее в этом мире есть место — такое же неповторимое, как само имя «Сююмбике».
Список литературы:
1. Фрейд З., Собрание сочинений. том 7. Москва, Фирма СТД, 2006г. О психогенезе одного случая женской гомосексуальности (1920г.), С.255
2. ПСРЛ, том XIX. История о Казанском царстве (Казанский Летописец). Издание 1-е. — СПб., 1903. 546 стр. Электронный ресурс https://xn--80ad7bbk5c.xn--p1ai/ru/content/istoriya-o-ka- zanskom-carstve
3. Случай «Мотивы паранойяльного преступления: преступление сестер Папен» был напечатан в третьем номере сюрреалистического журнала Минотавр. Это двойное убийство впоследствии побудило Жана Жене к созданию пьесы «Служанки» в 1947 г.
4. Лакан Ж. Ещё (Семинар, книга XX (1972/73)). Пер. с фр./ А. Черноглазова. М.: Издательство «Гнозис», Издательство «Логос». 2011). С.107
5. Урманче Ф. Татар халык иҗаты: тарихи һәм лирик җырлар. Казан, 1988. C.297
Анна Бельчикова — практикующий психоаналитик, член Ассоциации клинического психоанализа и психотерапии, автор публикаций, организатор и участник конференций, семинаров и рабочих групп по изучению лакановского психоанализа и развитию идей З. Фрейда.
Яна Михалина (Казань) — художница и исследовательница, изучающая небольшие эпизоды истории, ищущая место женского субъекта в современных политических режимах. Она работает с разными художественными формами – фильмами, временными институциями и мероприятиями. Михалина интересуется документальными практиками и женскими удовольствиями, болезнями и сексуальностью, а также феминизмом в исламе и психоанализе. С 2020 года – кандидат художественных исследований Академии искусств Тронхейма, Норвегия.
Проект реализуется победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.
