«Память девушки» — автобиографический роман о сложных и судьбоносных эпизодах личной жизни европейской девушки конца 50-х: первый сексуальный опыт, стенания в зазоре между «да» и насилием, въевшееся в голову чувство стыда и другие тяготы женского взросления.

С позволения издательства No Kidding Press публикуем отрывок из книги.

Она единственный ребенок в семье, росла в тепличных условиях (родилась после того, как первая дочь погибла в шесть лет, и сама чуть не умерла от столбняка в пять); внешний мир для нее не под запретом, но он внушает страх (ее отцу) и подозрения (ее матери). Из дома ее отпускают только со старшей двоюродной сестрой или школьной подругой. Ей ни разу не разрешали пойти на вечеринку. На танцах она впервые побывала три месяца назад, это был костюмированный бал под навесом на площади Бельж, и ее мать следила за ней со своего стула.

Ее пробелам в социальных навыках нет числа. Она не умеет звонить по телефону, никогда не принимала ни душа, ни ванны. У нее нет опыта общения в какой-либо другой среде, кроме ее собственной — сельской, католической. С этой временнóй дистанции она кажется мне неуклюжей, скованной, даже грубой, крайне неуверенной в речи и манерах.

Ее самая насыщенная жизнь — в книгах, которые она жадно поглощает с тех пор, как научилась читать. Именно через книги и женские журналы она познаёт мир.

Зато дома, на своей территории, этой дочке бакалейщицы — так называют ее в округе — позволено всё. Она свободно запускает руку в банки с конфетами и коробки с печеньем, на каникулах валяется в постели с книжкой до полудня, никогда не накрывает на стол и не чистит башмаков. Она живет и ведет себя как королева.

И гордость у нее — королевская. Не столько за то, что она первая в классе — это чуть ли не естественное ее состояние — или что директриса, сестра Мария, объявила ее «славой школы», сколько за то, что она изучает математику, латынь, английский, пишет сочинения по литературе, в общем, занимается тем, о чем ее окружение не имеет ни малейшего представления. Гордость за то, что она — исключение, признанное всей ее рабоче-крестьянской семьей, гадающей на праздничных обедах, «в кого она такая», с этим «даром» к учебе.

Гордость за то, что она другая:

— слушает на своем проигрывателе не Глорию Лассо¹³ и Иветт Орнер¹⁴, а Брассенса¹⁵ и The Golden Gate Quartet;

— читает «Цветы зла» вместо бульварных журналов;

— ведет дневник, переписывает туда стихи и цитаты;

— сомневается в существовании Бога, хотя никогда не пропускает мессу и причащается по праздникам. Вероятно, она где-то между верой и неверием: Постепенно отходит от Предания, но по-прежнему привязана к молитве, церковным обрядам и таинствам.

Гордость за свои желания, словно право на них дает ей именно то, что она другая:

— уехать из Ивто, скрыться от надзора матери, школы, всего города и делать то, что хочется: читать ночами напролет, одеваться в черное, как Жюльетт Греко¹⁶, ходить в студенческие кафе и танцевать в «Ля Каотт» на улице Бовуазин в Руане;

— стать частью неведомого мира, одновременно желанного и пугающего, атрибуты которого проскальзывают в разговорах ее сверстниц из богатых семей — пластинки Баха, домашние библиотеки, подписка на журнал «Реалите», теннис, шахматы, театр, ванные комнаты — и не дают ей приглашать этих девочек к себе домой, где нет ни гостиной, ни столовой, только крошечная кухонька втиснута между кафе и магазином, а туалет — на улице; мира, где,должно быть, говорят о поэзии и литературе, о смысле жизни и свободе, как в «Возрасте зрелости» — романе Сартра, в котором она жила весь июль и стала его героиней, Ивиш.

У нее нет какого-то определенного «я», лишь разные «я», меняющиеся вместе с книгами.

Проект реализуется победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.

27 октября в 19:00 мы запускаем цикл лекций о философии постмодерна и попросили его автора — Наталью Терещенко рассказать о пяти книгах, важных для погружения в контекст.

Честно говоря, я не люблю такой формат: назовите пять любимых книг, десять лучших писателей, одну картину, произведшую на вас… и т.д. Но правила игры — дело святое. Поэтому я решила пойти по очень простому пути. Назвать книги, которые, как мне показалось, могут отразить определенные поля мысли, расчерченные изощренным и парадоксальным постмодернистским разумом. Скажу сразу: они могут показаться не самыми важными, они не попадают в разряд моих «любимых книг», но определенную диагностику постмодернистской мысли, думаю, с их помощью можно провести. Итак…

Жан-Франсуа Лиотар «Состояние постмодерна»

Конечно, сложно говорить о постмодерне и обойти эту книгу, ставшую практически визитной карточкой эпохи. «Предметом этого исследования является состояние знания в современных наиболее развитых обществах. Мы решили назвать его «постмодерн»». Это первые предложения из введения автора. Лучше представить книгу, по-моему, нельзя. Состояние знания, эпистемологические сдвиги, большие нарративы — вот что является предметом описания. И еще — определение постмодерна как мирочувствования эпохи.

Жан Бодрийяр «В тени молчаливого большинства, или Конец социального»

Эту книгу, наверное, знают все. Одна из ярких страниц в истории «эндизма» (термин придуман Михаилом Эпштейном), которой больно постмодернистское поколение авторов. Книга-симптом. Хотя, конечно, не первая в ряду апокалиптических текстов этого времени. К тому же этот текст фиксирует одну из основных тем постмодернистской мысли — тему социального. И еще, как мне кажется, она показательна в плане наглядно представленного сдвига в способах мышления: Бодрийяр, социолог, фиксирует неспособность научно-понятийно схватывать реалии времени.

Жак Деррида «Последнее интервью»

Возможно, я не права. Но мне кажется, что это интервью, которое Деррида дал газете «Монд» незадолго до своего ухода, очень симптоматично. Запал мистификации ушел, желание эпатировать тоже. Деррида говорит о состоянии пережизни, некотором промежутке, а точнее — точке нахлеста, перетекания жизни и смерти. Деррида уходил одним из последних из представителей тех интеллектуалов, за плечами которых «стоял человек 68-го года» (так, кажется, Мишель же Серто назвал Фуко и его поколение). Вскоре за ним ушел Бодрийяр. И «первый призыв» постмодернистов стал историей. И Деррида, как говорит он сам, глядя уже почти из-за порога жизни, делает ставку на жизнь.

Зигмунт Бауман «Текучая современность»

Немного смягчим французскость постмодернистской мысли. Английский социолог Зигмунт Бауман рассуждает о том, как в ситуации быстро меняющейся реальности (скорость перемен и есть основание назвать современность текучей, в отличие от твердой современности предыдущего периода относительной устойчивости) живет и ощущает себя человек в своей индивидности (не всегда индивидуальности). Бауман не выстраивает какой-то строгой теории. Он описывает реалии так, как они видятся на поверхности самим повседневным человеком. Текучесть и «день сурка».

Юрген Хабермас «Философский дискурс о модерне»

Разговоры о том, есть ли основания всерьез говорить о постмодерне как эпохе, не утихают до сих пор. Юрген Хабермас — один из мыслителей, полагающих, что мы пребываем в эпохе модерна и ее потенциал не исчерпан. Именно эта мысль была очень четко, до резкости, выражена в его статье «Модерн — незавершенный проект». Но сильные позиции смягчаются в текстах большего формата. И размышления о философии постмодерна мыслителя, прожившего уже несколько философских эпох, не могут не быть интересными.

Проект реализуется победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.

Рёко Секигути, живущая в Париже японская поэтесса и писательница, автор двух десятков книг стихов, прозы и эссе, написанных по-японски и по-французски.
В «Нагори» Рёко, не изменяя традиционной для хайку чуткости к окружающему нас многообразию, описывает явления понятным для европейца языком.

«Нагори» — японское слово, обозначающее конец сезона и ощущение наступления следующего. Вокруг этого непереводимого понятия Рёко Секигути строит свою работу, проходя тонкой поэтической нитью от одного глобального состояния к другому:

Книга Рёко Секигути «Нагори. Тоска по уходящему сезону» недавно вышла в издательстве Ad Marginem.

Времена года ассоциируются с идеей повторяющихся циклов, с чем-то вроде винтовой лестницы. Тем не менее наша жизнь движется в одном направлении, клонясь к неизбежному закату. Временность, которая суждена человеческому телу, только усиливает наше внимание к смене сезонов, к этому циклу возрождения и обновления. Думаю, нет необходимости напоминать, что во многих культурах начало нового года совпадает с приходом весны. Пусть времена года были неизбежностью, которую люди не могли изменить, их периодическое повторение позволяло по крайней мере представить себе альтернативный ход времени.

Смена сезонов — с одной стороны, обычное дело, а с другой, если вдуматься, великая тайна. Что за бог умудрился придумать и привести в действие этот круговорот?

Год за годом сезоны сменяют друг друга и возвращаются в назначенное время, но всегда чем-то отличаются от себя прошлогодних: они похожие и разные, типичные и необычные — оттого-то, наверное, так очаровательна и загадочна их череда.

Мы, люди, остро чувствуем это, ведь нам не подходит сезонная жизнь — как у растений, которые каждой весной вновь пробиваются из земли. Животные, в том числе  некоторые млекопитающие, тоже повинуются сезонному циклу, пусть и не столь безропотно. Для разных живых существ и время течет по-разному. К деревьям в принципе неприменимо понятие смерти. Если их не срубят, если они не заболеют, их жизнь может длиться и длиться. Многолетние растения и травы живут циклической жизнью: зимой умирают, весной — рождаются снова. А вот жизнь человека развивается в линейном времени, лишь фоном которого служат сезонные циклы. Вот почему, наверное, циклическое время остается для нас таинственным и нам нелегко устоять перед искушением развернуть его в одну линию, провести параллель между сезонами и нашей жизнью, словно это позволит нам постичь жизнь деревьев¹.

Впрочем, трудно спорить с тем, что человек упорно стремится преодолеть или, по крайней мере, раздвинуть предписанные ему границы времени — те же сезоны, непреложные, как сама судьба. Если мы хотим попасть в какое-то особое время, отличное как от линейного времени смертного тела, так и от циклического времени сезонов, его нужно искать за пределами природы. Свои варианты предлагает кулинария с ее традиционными методами сохранения продуктов — такими, как засолка, маринование, засахаривание, спиртование, высушивание или ферментация.

Что такое засолка и маринование, как не способы остановки времени? Они позволяют органической материи замереть в развитии: благодаря им скоропортящиеся продукты могут храниться дольше. Иное дело — ферментация: она замедляет время и придает его ходу новый смысл. Продукты, подвергнутые брожению, не портятся с течением времени, а, наоборот, улучшаются: их вкус становится ярче, сложнее, глубже. Ферментация сродни алхимии, от которой в Средние века ждали победы над смертью. В самом деле, у методов сохранения продуктов и поисков бессмертия есть нечто общее: так, приготовление вяленых томатов не лишено сходства с техникой мумификации. Это сравнение может показаться опрометчивым, но ведь наше тело — та же органическая материя. Теми, кто мумифицирует тела в надежде на вечную жизнь, и теми, кто вялит помидоры, движут одни и те же устремления².

Проект реализуется победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.