На днях в издательстве Individuum вышла одна из самых долгожданных новинок весны: книга «Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования» музыкального журналиста Максима Семеляка. Не биография великого русского музыканта, но рассказ «о личных отношениях с ГО и ее вожаком, а заодно и об истории любви и ненависти постсоветского мира к неуклюжему человеку в очках». В нашем магазине «Значит, ураган» появится уже через пару дней. А в «Рупоре Смены» о книге рассказывает Константин Сперанский — литератор, сотрудник Individuum, участник группы «макулатура».

Летов, слава Богу, никакой не Курт Кобейн, не Ян Кертис, даже не Башлачев или Науменко. Не рок-герой, а русский, что называется, мужик, который может и проводку починить, и картошку зажарить, и на гитаре умеет. Только Летов такую универсальность скорее излучал, а не практиковал. Преломлялось в нем все, именно поэтому он так часто в разных интервью утверждал противоположные смыслы.

У Максима Семеляка в «Значит, ураган» Летов выступает кем-то вроде Карлсона или какого-нибудь Богуса из одноименного фильма с Жераром Депардье — то ли реальным, то ли воображаемым, немного сварливым лучшим другом, который прилетает из своей изнанки всех измерений, когда ему вздумается.

Характерна сцена первого знакомства автора и героя. Семеляк взял у Летова интервью для газеты, которое, из-за технических недоразумений Летов не смог прочитать перед публикацией, и когда спустя месяц состоялась неформальная встреча у общего приятеля, музыкант, вместо приветствия произнес «глядя куда-то в сторону»: «Вопрос такой: почему не было прислано интервью на заверение?». «Почему-то я хорошо запомнил безличную конструкцию фразы», — отмечает Семеляк.

Или когда автор и герой после концерта Гражданской обороны в Нью-Йорке оказались в Эмпайр-стейт-билдинг и напились до забытья. «В какой-то момент, уже сильно заполночь, мы принялись вдвоем, расправив плечи, бегать по пустому небоскребу чуть ли не с криками „хой“», — пишет Семеляк. Долгий насущный разговор, который затем последовал на пожарной лестнице 66-го этажа ни автор, ни герой не запомнили. По словам Семеляка, единственное, что сохранилось в памяти — это звук, с которым Летов, смеясь, бил себя по коленкам, как делал обыкновенно, когда ему что-то нравилось.

История же собственно Малыша не исчерпывается тоскливой нотой — никакого «он улетел, но обещал вернуться» — Семеляк вплетает свою судьбу в летовскую биографию, и иначе поступить не может. Летов для каждого свой — «своими» сам музыкант и называл наиболее ценимую категорию слушателей. «Летов еще в 1990 году делил свою публику на три сегмента: гопников, эстетов и „своих“. Последних было совсем мало, а эстеты в этой иерархии были едва ли не хуже гопников», — замечает Семеляк.

Он развертывает связанную с Летовым личную психогеографию: в этом переходе впервые услышал «Все идет по плану»; в подсобке музыкальной конторы, куда пришел переписать себе альбом «Оптимизм», девушка впервые сделала с ним то, «что и Деми Мур с Майклом Дугласом в фильме „Разоблачение“»; в музыкальном магазине «Трансильвания» часто иногда даже почти случайно встречал рывшегося в компакт-дисках Летова; в подмосковном Красково, где начинается и заканчивается рассказ Семеляка, и где он с помощью летовских строк пытается разгадать и свое прошлое, и местную топографию.

Едва ли не важнее автора с его героем в «Значит, урагане» — эпоха, три тревожных десятилетия в российской истории, в начале каждого из которых казалось, что страна находится на пороге катастрофы. Герой летовских песен в этой круговерти казался одиноким трубадуром, немного невпопад тянущим свою песню последних времен, один глаз певца пристально следит за происходящем наяву, а другой развернут вглубь самого себя. «Зачем снятся сны» — хороший вопрос, и судьба Летова, как последнего народного поэта-песенника, может быть ответом — чтобы их нельзя было отличить от яви.

Катарина Тайкон — шведская детская писательница цыганского происхождения, которую называли «шведский Мартин Лютер Кинг». Журналистка, общественный деятель, популяризатор цыганской культуры — она многое сделала для улучшения социального положения цыган в шведском обществе. У Тайкон была сложная судьба: только в 21 год она научилась грамоте и написала свою первую книгу о проблемах ромов, которая сразу стала бестселлером. В книге «Однажды я буду свободной» журналистка Лавен Мохтади рассказывает о жизни и творчестве Катарины Тайкон, о борьбе за права человека, о женской судьбе. Недавно в «Смене» эту работу представляла советник по культуре Посольства Швеции в Москве Мария Линд, а сегодня с разрешения издательства «Белая ворона» мы публикуем фрагмент об истории взаимоотношений шведского государства и ромов.

В 1923 году Комиссия по расследованию вопросов бродяжничества опубликовала отчет, данные для которого собирали шестнадцать лет. В 1907 году государство поручило комиссии подготовить основу для принятия новых законов о бродяжничестве и помощи нуждающимся. В эту группу оказались включены и ромы. Члены комиссии собрали данные об их численности. Исторически государство рассматривало ромов как социальную группу, которую необходимо подчинить общему порядку. Согласно этому порядку, все население страны должно было иметь постоянное место жительства и работу.

Первые шведские документы, в которых упоминаются цыгане, датируются 1512 годом. Это протоколы заседаний совета в городской ратуше Стокгольма. Речь в протоколе идет о группе людей, прибывших в город в 1512 году и некоторое время живших в ночлежке. Тогда цыган называли «таттаре» (название «таттаре» изначально возникло из-за ошибочного представления о том, что цыгане — татары. Позднее этим словом стали называть все кочевые этнические группы в Швеции), это понятие использовалось для обозначения различных кочевых групп. Первые указы против цыган предписывают задержание и высылку из страны за незаконную торговлю. Священникам запрещалось крестить и хоронить представителей кочевых групп.

Шведская исследовательница-социолог и специалист по мигрантам Норма Монтесино Парра в монографии 2002 года «Цыганский вопрос, интервенция и романтика» связывает связывает законы, направленные против цыган, с попытками создания централизованного государства с целью контроля над населением. В 1624 году был предложен закон, разделяющий просящих подаяния на две категории: тех, кто не может работать и просит милостыню законно, и бродяг. Люди без постоянного места жительства представляли собой угрозу новому порядку. Одной из таких групп были греческие нищие, другой — «таттаре», которых обвиняли в воровстве, гаданиях и колдовстве. Спустя несколько лет, в 1637 году, законы сильно ужесточились. Мужчин-ромов следовало казнить через повешение, женщин и детей — высылать из страны. Норма Монтесино Парра подчеркивает, что эти законы были приняты в то время, когда репрессиям подвергались и многие другие группы. Это касалось, например, иностранцев, подозреваемых в шпионаже, военнопленных, иноверцев и бедняков, обвиняемых в преступлениях. В то же время попытки избавиться от цыган, в том числе и через казни, выделяются из общего потока. По одному из предложенных вариантов закона их следовало отправлять в шведскую колонию Новая Швеция на берегах реки Делавэр в Северной Америке.

В XVIII веке власти Швеции продолжали принимать законы, обязывающие население работать и запрещающие кочевой образ жизни. Экономическое и социальное развитие зависело от наличия рабочей силы. Утверждение национального государства в XIX веке дало новые законы, контролирующие въезд в страну бедных мигрантов.

На рубеже XIX и XX веков произошло несколько значительных событий, сильно повлиявших на жизнь цыган и сформировавших отношения между шведским государством и ромами как меньшинством. При уточнении закона о бродяжничестве впервые была обозначена разница между ромами и «рéсанде». «Рéсанде» были своими бродягами, а ромы — иностранными. На них смотрели как на две разные группы с различиями в истории и образе жизни. «Рéсанде» считали смешанной этнической группой, более оседлой, чем ромы. Ромов же рассматривали как расово чистую группу, четко отделяющую тех, кто в нее входит, от остальных.

В то же время в обществе велись жаркие дебаты на тему миграции. Депутаты Риксдага и журналисты рисовали картину Швеции, над которой нависла угроза массовой иммиграции опасных и нищих иностранцев. В то время иммиграция в Швецию не регулировалась законом. Русских, поляков, евреев и ромов описывали как угрозу национальной безопасности и этнической чистоте населения Швеции. Результатом ожесточенных дебатов стало принятие первого «закона об иностранцах», по которому въезд в Швецию исключительно по причине этнической принадлежности был запрещен лишь одной группе — ромам. Это означало не только запрет на въезд для ромов из других стран, но и запрет на выезд для ромов, уже живущих в Швеции. До 1954 года, когда запрет был отменен, шведские ромы были отрезаны от остального мира.

Итак, на рубеже веков в Швецию въехали восемь цыганских семей, ставших основой ромского национального меньшинства. Среди них была и семья Катарины Тайкон. Именно эту группу на протяжении всего XX века имели в виду, говоря о шведских ромах. Спустя примерно сто лет после иммиграции они получили статус национального меньшинства — одного из пяти, признанных шведским государством. Эти три события, произошедшие в течение двух десятков лет — различение ромов и «рéсанде», иммиграция восьми ромских семей и дальнейший запрет на въезд для ромов, — очень мало изучены историками и другими исследователями.

«Так продолжаться не может». «Дети превращаются в малолетних преступников». «Государство должно избавить население от этой заразы». Такова была отправная точка комиссии по расследованию вопросов бродяжничества. В отчете комиссии можно ознакомиться с записями, сделанными полицией во время беседы с Юханом Тайконом и его семьей. Отчет написан сухим деловым языком. Однако в него включены высказывания и письма, отмеченные совсем иным тоном. Пастор по фамилии Хедваль предлагает в своем письме отправлять детей цыган и «рéсанде» в «работные дома и трудовые колонии» и добавляет, что государство должно возмещать муниципалитетам расходы на подобные мероприятия, так как местные власти и знать не хотят этих бездомных. В 1921 году депутат Риксдага Оскар Усберг выдвигает предложение: государство должно немедленно провести новое расследование, чтобы найти «наиболее уместный способ избавить общество от цыган и ”рéсанде“». Вторая чрезвычайная комиссия нижней палаты парламента отвечает депутату: предложение «заслуживает сочувствия», так как принять меры к «этим социально неполноценным элементам» необходимо. В то же время комиссия указывает, что шведское законодательство уже включает в себя ряд документов, направленных на защиту населения от этих «элементов». Например, закон об иммиграции 1914 года запрещает ромам въезд в страну и наделяет власти полномочиями высылать цыган, не являющихся гражданами Швеции. Комиссия находит эти меры достаточными. На протяжении всего отчета авторы описывают «естественное» положение вещей, при котором полиция, местные власти и пасторы дают негативную оценку роли цыган и «рéсанде». Одна из цитат передает «меткое» высказывание одного из представителей власти: «Цыгане — острая боль общества, а ”рéсанде” — хроническая болезнь».

В погоне за странными, сложными и необычными проявлениями современной культуры «Рупор Смены» вместе с музыкальными журналистами и критиками пускается в исследование российской «экспериментальной музыки». Музыки, которая не вписывается в границы существовавших прежде музыкальных жанров и одним своим появлением декларирует их условность. Тексты серии «Русское поле экспериментов», с одной стороны, возможно, послужат ключом к пониманию процессов, происходящих в музыкальной сцене, а с другой — станут to-listen листами: гораздо более интересными, чем вам предложит Spotify.

Первый текст для серии написал Леонид Кравченко, автор телеграм-канала What’s That Noise?. Кстати, едва ли не половина артистов, о которых он пишет, по странному совпадению выступит в Казани уже на этой неделе — на фестивале AWAZ.

Понятие «экспериментальная музыка» сегодня довольно сильно девальвировано: для привлечения большего внимания организаторам фестивалей или администраторам сообществ в соцсетях зачастую приходится причислять к ней более понятных широкой публике музыкантов. К счастью, для этого необязательно идти на компромисс с совестью – поп-музыка тоже может быть экспериментальной.

В качестве примера тут можно привести творчество Екатерины Шилоносовой, более известной как Kate NV. Ее альбом «Room for the Moon» стал одним из хитов 2020 года, и на нем мы можем слышать милые ностальгические инди-поп-песни, понятные самым разным слушателям. Но эта музыка не так проста: в ней можно обнаружить влияния академического минимализма, джаза, японской этнической музыки, нестандартные ритмические конструкции и сложный многослойный саунд. Да и ностальгия в ней – это не попытка просто воспроизвести саунд прошлого, а, скорее, хонтологическая фантазия об утопической версии восьмидесятнической музыки, которой в действительности никогда не существовало, и приятному чувству узнавания здесь неизменно сопутствует тоска об утрате. Но сложные концепции и музыкальные ходы представлены здесь в доступной и привлекательной форме – в результате «Room for the Moon» нашел немало слушателей среди любителей как инди-поп-музыки, так и более экспериментальных жанров. 

Зачастую эксперимент противопоставляет себя традиции, но порой он, напротив, на нее опирается. Корневая музыка вполне может оказаться для современного слушателя  откровением, причем это относится не только к экзотическим для него культурам, но и к наследию его собственной страны: все-таки в массовом сознании народная музыка зачастую представлена в сильно опошленном виде. У фолк-традиций есть огромный потенциал к взаимодействию с современными влияниями – речь не о популярных в девяностые обескровленных адаптациях для западного среднего класса (нью-эйдж, world music и т.д.), а о более тонком и серьезном подходе. Его можно обнаружить, например, в творчестве проекта Анастасии Толчневой Lovozero. Анастасия вдохновляется как современными технологиями и арт-течениями (вроде алгоритмической музыки), так и музыкой русского севера. Ее альбом «Moroka» создан на стыке этих влияний: он состоит из авторских композиций с аранжировками в духе нестандартного эмбиента, но пение Анастасии демонстрирует ее глубокое понимание народной музыки. При этом образы из ее песен не принадлежат определенной традиции: они универсальны и могут найти отклик у любого слушателя. «Moroka», как и более ранние записи Lovozero «Zagovory» и «Zemli» (единственный альбом Анастасии в составе дуэта Tikhie Kamni), говорит с современным слушателем на понятном ему языке, в то же время немного приближая его к более древним традициям.

Еще один хороший образец экспериментов на стыке корневой музыки и современных технологий – недавний альбом Кати Ширшковой «Pond». Его первая часть – произведение для женского хора, повторяющего рефрен «Как задумчива печаль в сумерках в саду». В этом пении чувствуется влияние русской народной и академической музыки, но композиция развивается уже по другим законам: она будто распадается на части и собирается вновь, постоянно видоизменяясь, а хором управляет… механическая лягушка. Во второй части Ширшкова препарирует запись первой – в итоге музыка уходит далеко от своей начальной точки, трансформируясь во что-то совершенно новое. В произведениях Толчневой и Ширшковой нет никакой экзотики или псевдоархаики – это абсолютно современная музыка, по-новому раскрывающая потенциал фолк-традиций.

Важным направлением экспериментальной музыки с самого начала было использование звуков окружающего пространства: как исходный материал для изобретенной Пьером Шеффером конкретной музыки или вовсе в виде необработанных полевых записей. Последние зачастую используются в формате релизов типа «Звуки природы для релаксации», но есть и более серьезный подход, призванный заставить слушателя искать интересные моменты в повседневном звуковом фоне. Эксперимент здесь состоит в том, чтобы выявить потенциал звуков, которым мы обычно не придаем значения. 

Сегодня в России есть немало профессиональных музыкантов и просто энтузиастов, собирающих полевые записи и использующих их в своих работах. Например, проект Ивана Бушуева, Юлии Глуховой и Ольги Бороздиной звука среда – это звуковой дневник в форме Telegram-канала, каждую среду выкладывающий саундскейпы из разных частей России: московского метро, пермской филармонии, петербургской кофейни, крымского монастыря и многих других мест. Похожий проект Field Diary открыт уже для всех желающих (в том числе и для любителей): он выпускает на лейбле brokentapesrecords ежемесячные отчетные компиляции с работами, записанными в прошедший период (а открытый Telegram-чат позволяет наблюдать за творческим процессом). На этом же лейбле выкладываются и отдельные работы – например, часовую дроун-композицию, собранную из гула трансформаторов и органной музыки (есть также отдельный чат специально для любителей трансформаторов).

Более концептуальные произведения из найденных звуков создает саунд-артистка Анастасия Галеева. Под вывеской a c e a она выпускает короткие, но очень запоминающиеся работы, среди которых есть, например, эмбиент из супермаркета, коллаж из звуков с неизвестными источниками и даже запись тишины – точнее, того, что мы обычно называем этим словом. Диана Романова собирает из полевых записей сложные коллажи в духе конкретной музыки, а Элина Большенкова создает на их основе глубокие электроакустические дроуны. Эти молодые и очень талантливые звуковые художницы еще не выпускали полноформатных записей, но следить за их творчеством уже сейчас крайне интересно.

Импровизационная музыка экспериментальна уже потому, что музыкантам точно не известен конечный результат их игры, но и помимо этого в ней есть много возможностей для опытов: исследования возможностей инструментов, их нестандартных комбинаций, использования немузыкальных объектов и т.д. Многие эксперименты такого рода можно обнаружить в творчестве одного из самых известных и разноплановых российских импровизаторов Ильи Белорукова. В его огромной дискографии есть и шумовая музыка с препарированным саксофоном, и опыты в электроакустической импровизации, и экспериментальные композиции с подходом, родственным Джону Кейджу. Скажем, в недавней работе «Nrd Drm Two, 100​-​1000, Forward and Reverse» Илья сделал своим соавтором mp3-кодек с максимальной степенью компрессии – в итоге 20-минутная композиция поместилась на 3,5″ дискету, а исходный материал обзавелся неожиданными саунд-эффектами. Записи Белорукова зачастую звучат очень необычно и побуждают слушателя разбираться, как они вообще сделаны – а музыкант охотно это объясняет в сопроводительной информации к альбомам.

Еще одна область для экспериментов – это изучение акустики помещений, в случае с импровизационной сценой принимающее более радикальные формы, чем привычные уже концерты в музеях. Из-за слабой окупаемости импров-концерты порой проходят в довольно необычных местах, что может приводить к интересным творческим результатам. Тому же Илье Белорукову как-то довелось играть с португальскими музыкантами в шахте лифта. Перед их выступлением состоялся сет Бориса Шершенкова и Константина Самоволова: один музыкант играл в той же шахте, а второй находился этажом выше и сбрасывал шарики на расположенный внизу барабан. И если музыкальность такого звукоизвлечения будет очевидна не всем, то насчет его экспериментальности вопросов точно не возникает. 

Некоторые музыканты экспериментируют с тем, чтобы попробовать себя в несвойственных им стилях. Это может пойти на пользу и самим стилям: свежий подход и «незамыленный глаз» порой способны привести к неожиданным открытиям. Ярким примером такого подхода может послужить Иван Золото: он неоднократно создавал достаточно успешные проекты и лейблы, а затем бросал их и начинал что-то принципиально новое. В дуэте Love Cult Иван играл мечтательный дроун-фолк и гипнотическое техно, а после распада группы начал выпускать гораздо более нойзовый и абразивный сольный материал. В недавно созданном трио Petrozavodsk музыкант пробует себя в тяжелой музыке: группа играет дроун-метал, и именно партии ударных Ивана выделяют ее из ряда остальных групп в таком жанре. Вместо привычных тяжелых ритмов с обилием бас-бочки Золото создает разреженное перкуссионное звучание, более характерное для индастриала или импровизационной музыки. Возникающий диссонанс приковывает внимание слушателя: хорошо заметно, что играет здесь совсем не металхэд – но тем и интересней.

В заключение упомянем также эксперименты в духе «что будет, если в унитаз поезда на полном ходу бросить в лом» – странные опыты, подкупающие своей детской непосредственностью и непредсказуемостью результата. Недавно вышедший альбом группы ТЕХКОМ как раз из этой категории: на нем музыканты, не отягощенные инструментальными навыками и техникой записи, играют то, что в голову взбредет, и просто хорошо проводят время. Их творчество на стыке аутсайдерского искусства и радикальной свободной импровизации абсолютно недетерминировано просто из-за их нежелания (а возможно – и неумения) придать своим «композициям» хоть какую-то структуру и направление развития: что может получиться в итоге, не знают даже сами авторы. В каком-то смысле это и есть по-настоящему экспериментальная музыка.

Леонид Кравченко