Культовый советский архитектор Моисей Гинзбург не только построил главное здание русского конструктивизма — Дом Наркомфина, но и написал его главный манифест, книгу «Стиль и эпоха». В нем архитектор делает прогноз развития конструктивизма, рассуждает о преемственности стилей и эпох, техническом прогрессе и связанной с ним трансформации общества. С разрешения Strelka Press публикуем в «Рупоре Смены» фрагмент, в котором Гинзбург размышляет об одной из центральных проблем своей работы — о рабочих домах.

(Книга уже доступна в нашем книжном магазине).

Проблема рабочего дома еще задолго до войны была выдвинута жизнью. Увеличившееся число рабочих, связанных с тем или иным капиталистическим производством, все быстрее и быстрее растущим, выдвигало перед государством или владельцами предприятий необходимость создания жилищ, обусловливающих и до известной степени закрепляющих за производством наличие необходимой рабочей силы. Таким образом, в настоящее время Европа располагает значительнейшим количеством рабочих поселков. До чего остро выдвинут жизнью этот вопрос, говорит уже то характерное обстоятельство, что конкурс на типовые проекты рабочих жилищ (кстати сказать — малоинтересный качественно), организованный в 1918 году Обществом британских архитекторов по поручению правительства, привлек 800 конкурентов и собрал 1738 проектов. Многое сделано и другими странами, в том числе и Россией, где последний конкурс Московского архитектурного общества дал ряд проектов, не уступающих европейским.

Однако все эти многочисленные решения, осуществленные и не осуществленные, в сущности своей отражают, конечно, не чувство новой формы, а полную зависимость от прошлой культуры, исходившей из понимания жилища как дворца и особняка, являющихся ее основными задачами и наложившими свой отпечаток на стилевой характер рабочего дома. Все существующие решения в этой последней категории представляют собой эстетически тот же русский особняк или английский коттедж, в котором лишь экономические соображения вызвали уменьшение жилой площади. Безусловно, мы имеем здесь перед собой не рабочий дом как таковой, а обыкновенное жилье для экономически более слабых групп населения. Лицемерие и эстетическая ложность подобного решения, с изумительной наивностью уменьшившего в бесконечное множество раз масштаб барской усадьбы XIX столетия, особенно очевидно при сравнении его с любыми проявлениями подлинно современной жизни. Маленький и низкий домик с изолированными входами и выходами, со своими службами, огородиком, цветничком и прочими прелестями максимум в несколько десятков квадратных аршин — не это ли идеал сентиментальной и индивидуалистической буржуазии прошлого, усиленно преподносимый и ныне рабочему?

Необходимо признать, что рабочий дом современный в его формально-типовой выразительности — задача, еще целиком лежащая впереди. Все, что воздвигнуто до сих пор в этом смысле, есть эстетическое наследие старой культуры. Однако и в этих несовершенных попытках, постольку-поскольку им приходится столкнуться с чертами новой жизни, можно уследить тенденции, которым суждено войти в плавильный горн нового. Даже в сентиментальных домиках города-сада мы видим уже постепенное освобождение от формальных элементов отжившей классической системы (трудно встретить теперь рабочий дом с колонками в стиле ампир), проникновение логической простоты ясных и ничем не скрытых конструкций и рациональное использование пространства, а постольку-поскольку эти домики мыслятся всегда в каком-то общем ансамбле, в планировке целого коллектива, — локализуются индивидуалистические черты особняка, создается мысль о коммунальных потребностях.

Наконец, мы приходим к организованному строительному производству, к его стандартизации. Даже в этих первых шагах мы сталкиваемся с духом коллективизма, размахом архитектурного масштаба, толкающего к лапидарному и энергическому выражению. Каков будет грядущий рабочий дом, конкретно мы не представляем себе, однако не будет большим риском предсказать, что именно эти качества, рожденные особенностями рабочего жилища как такового, лягут в его основу.

Выявление и оформление подлинно современного быта трудящегося, пока еще мало изменившегося и который мы представляем себе лишь до некоторой степени, продиктует и остальные недостающие неизвестные, лишь в результате которых можно будет нарисовать этот пока еще смутный идеал.

***

Но если эстетическая проблема человеческого жилища, и в основе его рабочего жилища, еще достаточно далека от решения, то зато другое требование, выдвинутое трудом: дом работы, фабрика, завод, промышленное предприятие — находятся, безусловно, в гораздо лучшем состоянии.

Конечно, объяснение этому найти не так трудно. В поступательном движении человеческого бытия далеко не все формы его движутся с одинаковой скоростью. Элементы наиболее чувствительные быстрее видоизменяются, подчиняясь новым формам жизни, в то время как остальные продолжают прочно сохранять преемственность традиций. Быт человека, та житейская атмосфера, которая окружает его повседневную жизнь, в которой не отражается непосредственно жестокая и неумолимая борьба за существование, — активнейшая сторона жизни человека всегда была наиболее консервативным элементом. Форма домашней утвари, характер жилого interieur’а и вообще жилой дом продолжают обычно донашивать формы прошлой эпохи, в то время как, например, методы и способы ведения войны или обработки поля как наиболее действенные уже носят на себе отпечаток современности. Новая пушка, модель броненосца или ткацкого станка всегда меняют свой облик во много раз скорее, чем формы и стиль кровати, на которой человек спит, не говоря уже об исключительных условиях современности, когда почти каждый новый выпуск из завода машины конструктивно отличается от предыдущего. Отсюда совершенно естественно, что проблема человеческого жилья будет решена в современном смысле значительно позднее, когда насыщенность новым формопониманием стиля будет так велика, что заполнит собой все углы человеческой жизни, то есть тогда, когда выкристаллизуется отчетливо быт нового человека, пока еще атавистически текущий по давно проторенному руслу.

Таким образом, для того чтобы выяснить интересующий нас вопрос, приходится обратиться к другим организмам, более непосредственно связанным с процессом труда. Совершенно естественно, задача дома работы — промышленных сооружений — как аванпоста современной жизни должна дать более исчерпывающие данные, нежели проблема рабочего дома, и действительно, мы уже сейчас знаем бесконечный ряд превосходнейших европейских и американских сооружений, где наиболее остро бьющий ключ современности дал решения, поражающие своей чисто формальной законченностью, безусловным предвидением грядущего. Поэтому легко понять, что именно эти промышленные сооружения в нашу изначальную эпоху кристаллизации стиля должны послужить тем типовым организмом архитектуры, который даст нам отправную точку для дальнейшего развития ее.

Действительно, современное промышленное предприятие конденсирует в себе все наиболее характерные и потенциальные в художественном отношении особенности новой жизни. Здесь все то, что способно создать необходимую силу творческого подъема; наиболее яркая и отличная от прошлого картина современности: бесконечные силуэты напряженно действующих мускулов тысяч рук и ног, оглушительный шум организованных чудовищ-машин, ритмический бег шкивов, объединяющий своим движением все и всех, потоки света через упругое покрывало из стекла и железа и коллективное созидание ценностей, извергаемых этим творческим горнилом. Есть ли картина, более ярко отражающая действенный быт современности?

Домм — старинный городок в Перигоре (юго-запад Франции), где провел последние годы своей жизни писатель Франсуа Ожьерас: эксцентрик, считавший себя представителем древней космической цивилизации, которая отвергает христианство и прочие заблуждения человечества. В автобиографическом романе «Домм, или попытка оккупации» Ожьерас рассказывает о противостоянии инопланетянина пошлым земным существам, решившим играть роли мэра, бакалейщика, священника, жандарма и прочих обитателей городка. Описание похоже скорее на приключенческую сагу, но на самом деле перед нами глубоко лирические записки отшельника, внимательно переживающего каждую секунду своей жизни и наблюдающего за Человечеством со стороны. С разрешения издательства Kolonna публикуем отрывок из главы «Лужайка в свете звезд».

После ужина в приюте я отправился в церковь и сел перед освещенным алтарем Святой Девы. Горящие свечи были словно созвездия, чей свет отражало золото алтарных скульптур. Я долго сидел в одиночестве; вот по плитам застучали шаги, главная дверь закрылась, загрохотал замок: это кретин из приюта, который работает сторожем; я выхожу через маленькую дверцу. Вот и ночь. Усеянная звездами.

Я продвигаюсь по тропинке в скалах. Над самым обрывом широкая лужайка лежит в звездном свете.

Высокие травы манят меня, и я ложусь в них, поставив на живот транзистор. Мне знакома эта лужайка: здесь как будто погружаешься в небо. Этой ясной ночью в начале лета радость от созерцания звезд сливается во мне с радостью от того, что я держу в руках маленькую коробку из металла и пластика, мне достаточно повернуть на ней две ручки, чтобы услышать голоса и музыку Людей и иногда — Древнего Человека. Ночами даже совсем слабый приемник может поймать Лондон, Мюнхен, Белград, Алжир. Лондон каждый вечер передает индийскую музыку. Она звучит неожиданно, необычно, на западе Европы, на лужайке, освещенной ярким лунным светом, в одну из перигорских ночей.

Неистовствующие тамбурины и ситары погружают меня в совершенное счастье, излечивают от современного Человечества. Я включаю на полную громкость приемник и в вытянутых руках протягиваю его к небу. Он удаляется, я теряю его, он снова возвращается в мои руки, как живое существо. Я медленно покачиваю руками, это похоже на игру, на радостный танец в высокой траве. Лежа на лугу, я вижу зеленые стебли на фоне неба, я вижу свою руку, держащую приемник, и, над головой, молодое деревце, закрывающее полнеба; а луна льет свет на каменные стены. Индийская музыка громко звучит в ночи, потом слабее, перекрывается более сильными передачами. Я тщетно кручу ручки приемника, влажные от вечерней росы, я нахожу Индию, чтобы вновь потерять, она стремится скрыться, исчезнуть в пространстве. Есть нечто религиозное в этом верчении ручек, в последней попытке восстановить контакт со священным, с исступленным божественным пением, с ситарами, бороться с профанными голосами. Тайно, здесь, на лужайке, это превращается в подлинную битву, полную ненависти отчаянную борьбу. В конце концов Индия умирает.

Я миную Загреб, Алжир. Поворачивая ручку приемника, я передвигаюсь от станции к станции, пытаясь узнать, что делают и чего хотят Люди. Потом выключаю приемник и кладу его в траву.

Какая-то птица поет в ярком свете луны, льющемся на скалы Бейнака и Рок-Гажака. В абсолютной ночной тишине она провозглашает радость своего существования в Божественном Мироздании. На молодом деревце рядом со мной, ярко освещенном лунным светом, блестит каждый зеленый листик, а внизу, у подножия черных скал, безостановочно струится река, слышно ее легкое бормотание. Перигор, в противоположность беспокойному миру, находится вне Истории, погруженный в сон. В эту лунную ночь, в этом тихом краю, кому надо остерегаться Нас?

Покой и счастье разливаются во всем моем существе. Лежа в высокой траве на освещенном плато, я — лишь взгляд, только душа, полная счастьем. Я вновь вижу образцовый порядок сияющих созвездий. Мир — не то, чем считают его Люди, более всего от людей меня отличает «иное» восприятие реальности: существует не время, но пространства и времена, не связанные между собой, свободно перемещающиеся в Бесконечности, как белые туманности, как млечные пути… необъятные сны,
рожденные в глубинах Мироздания. Сны, разлитые повсюду, умирающие и принимающие другой облик, могут длиться тысячелетиями. Мы — Сыновья Неба, вечно видящие сны! И знающие об этом!

Птица, второй раз за тихую ночь, поет под звездным небом, существующим ради единственной цели — собственного сияния. Зачем оказался я на этой планете? Не знаю и не стремлюсь узнать. Вот самая нечеловеческая черта моего характера, я словно волна на побережье бескрайнего сна, равнодушно набегающая и на мгновение касающаяся этой земли, прежде чем спокойно вернуться в глубины, в сердце Мироздания, которому не было начала и не будет конца. И, возможно, смогу вновь выплеснуться через век или тысячелетие, после долгого молчания, как волна, вернувшаяся издалека. Как прибой, омывающий неведомый пляж, я не знаю, кто я, откуда, я просто живу, чтобы умереть и вновь родиться под закрытыми веками Божественного Мироздания.

Люди не знают ничего о любви, существующей в Мироздании. Известно ли им, что эта планета была создана только для свободного диалога деревьев со звездами, что огромный живой массив лесов земли есть «разум», который намного выше их разума: известно ли им, что каждую лунную ночь Перигору снятся сны и он предается тайным мечтам о Мироздании, которое и есть Бог?

Далеко на равнине один за другим гаснут огни в домах Людей, отблески фар на дорогах становятся все реже и тоже исчезают, и только на западе упорно светятся три цветных огня на телевизионной вышке. Они прекрасны, белый, красный и зеленый огни на самой высокой точке селения, на фоне звезд, за черной полосой лесов. Я люблю этот край, но не так, как Люди: я чувствую его и исключительную красоту, и в то же время он для меня прежде всего зона сильного магнетизма, равной которой нет в западной Европе: точка земного шара, распахнутая в пространство… Я знал этот край в древние времена. Вернувшись в прекрасный Перигор, я снова очарован его лесами, рекой, тихо струящейся под ясными звездами… Я знаю эту планету с первых дней великого сна. Я люблю ее и посещаю ее уже не одно тысячелетие.

Видят ли Люди тайную сущность Перигора: земли, распахнутой в Звездное Мироздание, священной земли с особым будущим? Люди не знают глубоких тайн этой исключительной земли, так же, как не видят моего присутствия в Домме, поскольку оно лежит за пределами их понимания. И как они могут видеть вечную красоту Звездного Мироздания? Закрывшись с головой пуховыми одеялами, среди ночи, плотно затворив ставни, они, лежа на теплых животах своих жен, делают детей, таких же ограниченных, как они сами.

В издательстве «Ад Маргинем» готовится к выходу книга историка искусства Терри Смита «Беседы с кураторами» — это обстоятельные беседы с наиболее влиятельными кураторами современности: героями книги стали Борис Гройс, Клэр Бишоп, Ханс Ульрих-Обрист и многие другие. Одну из бесед для книги Смит провел в 2013-м с Марией Линд — с прошлого года она занимает должность советника по культуре Посольства Швеции в России (и уже успела побывать в «Смене»), а ранее была, например, куратором в Музее современного искусства в Стокгольме, а также одним из кураторов биеннале Manifesta в 1998 году.

С разрешения издательства мы публикуем избранные фрагменты из разговора Смита и Линд, где они рассуждают о принципах и природе современного кураторства.

ЧТО ТАКОЕ «КУРАТОРСКОЕ»?

МЛ: Я думаю, будет полезнее думать больше не о позициях — художника, критика, куратора, — а о процессах: создания искусства, письма, кураторства. Понятие кураторского, в его лучшем виде, объединяет все эти аспекты. Современное искусство мастерски говорит о современном существовании, мастерски представляет нашу современность, оно, словно сейсмограф, чувствует грядущее, опережая в этом другие общественные сферы.

У него особое положение, поскольку оно способно всасывать все в том виде, в каком оно происходит, и в то же время у него есть свои вековые традиции перекройки, артикуляции и критики. По сравнению с прочими формами общественного выражения, современное искусство является передовой формой анализа и производства знания.

Практика «кураторского» лежит вне методологии, это почти следующая ступень, своего рода метаметодология. Как и само современное искусство, она очень инклюзивна. Я использую понятие «практика кураторского», а не просто «кураторство», поскольку в моем представлении между ними есть качественное различие. «Кураторство» относится к технической стороне вещей и может принимать разные формы и очертания: создание выставок, заказ отдельных произведений, организацию видеопросмотров или серий семинаров, воркшопов и т. д. Но «практика кураторского» подразумевает реализацию этих пунктов с ощущением и четким пониманием того, почему они делаются именно так, именно в это время и по отношению к этому искусству, а также к вопросам, которые оно поднимает или предлагает. «Кураторское» основано на стремлении выйти за пределы статус-кво.

ТС: В вашей статье «Кураторское» в Artforum вы утверждаете что-то вроде того, что «„кураторское“ должно превосходить эту расширенную область, многомерную роль, включающую критику, редактуру, образование и привлечение денежных средств». Перечислив эти занятия через запятую, вы подтолкнули многих к мысли, что любая музейная деятельность, любая выбранная роль может считаться «практикой кураторского». Но это как раз то, чего вы не имели в виду, не так ли?

МЛ: Да, верно.

ТС: В книге «Осмысляя современное кураторство» я цитировал ваше обсуждение этой темы с Йенсом Хоффманом, которое считаю очень интересным.

Йенс Хоффман выдвигает термин «паракураторство», что, как я понимаю, есть нечто вроде кураторства, но не совсем, — по приблизительной аналогии с парамедициной или парапреподаванием. Вы отвечаете ему, что «кураторство является не столько продуктом кураторского труда per se, сколько результатом труда сети посредников». И далее весьма увлекательно развиваете свою мысль: «результат должен обладать свойствами взволнованной глади, особыми многоуровневыми средствами предоставления ответа в определенном контексте, поэтому „кураторское“ подразумевает скорее презентацию, чем репрезентацию, оно исполняет нечто здесь и сейчас, а не просто картографирует его из „там и тогда“». Очевидно, это проводит разделительную черту между сущностным действием кураторства и искусствоведческим исследованием и письмом. Это заявляет о том, что кураторский акт демонстрирует нечто за пределами уже известного, отличное от очевидной, явной одновременности определенных связей. Тем не менее вы можете представить себе институционального куратора, который читает ваши слова и утверждает, что теперь применит «кураторское» к экспозиции перманентной коллекции. Или независимый коллектив кураторов, которые говорят, что теперь будут делать что угодно, а когда все погрузится в хаос и беспорядок, это и будет проявлением «кураторского». Сегодня мы можем наблюдать оба примера в музеях и на альтернативных площадках. Однако для вас «кураторское» является отнюдь не формулой. Не могли бы вы подробнее рассказать, что же это такое?

МЛ: Это то, что вы обычно можете идентифицировать только постфактум, после того как вы сделали что-то и оно уже функционирует. Это понимание того, что делает конкретный проект, когда все его элементы уже схореографированы. Это пришло ко мне во время работы в Центре кураторских исследований в Бард-Колледже, когда я проводила много времени с умными, увлеченными студентами, но меня беспокоило то, что их больше
интересовала собственная карьера, чем взаимодействие с искусством или размышления о значении своей практики для мира. Мы собираемся быть всего лишь аппаратчиками в системе или попытаемся подтолкнуть её к изменениям? Учитывая современное состояние мира, нам необходимо
думать о вещах за пределами мейнстрима.

И как их оценить? У меня нет ответов, но я думаю, что реализовать это можно только после того, как дело сделано, как событие произошло. Если вы заранее заявите о том, что ваш проект будет критическим, он, скорее всего, таковым не окажется. Если вы заранее объявите свою деятельность «практикой кураторского», результат, скорее всего, будет иным.

ТС: По-моему, вы описываете то, что раньше называлось «открытым экспериментальным процессом». «Практика кураторского», таким образом, означает организацию экспериментальной ситуации, которая в случае удачи произведет не просто результат, но и собственную ценность. Иными словами, условия ее оценивания будут установлены в процессе ее осуществления, в противоположность необходимости соответствовать существующим ожиданиям или предварительно заданным условиям.

ЦЕНТРАЛЬНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ ИСКУССТВА

МЛ: В этом смысле «кураторское» радикально ситуационно. Однако некоторые константы или принципы присутствовать должны. Искусство, например, бесспорно должно занимать центральное положение, несмотря на то что последние несколько десятилетий, как мне кажется, производство выставок все больше вытесняет его на задний план.

Я действительно считаю, что искусство само по себе является уникальной формой понимания, которая помогает нам проблематизировать и осмыслять нашу собственную ситуацию. Это фантастический ресурс. В этом основа моей верности искусству. Как нам осуществлять «кураторское» и при этом отдавать должное искусству? Как нам следует использовать потенциал искусства? Как нам способствовать его развитию? Мне кажется, что зачастую мы только скользим по поверхности этих вопросов.

ТС: Ряд молодых кураторов и даже молодых художников, услышав это, станут считать вас переходной фигурой. (Я знаю, что они говорят так обо мне.) Для них это остаточная фикция прошлого поколения, когда художник был в абсолютном приоритете и произведение искусства выступало определяющим полем взаимодействия, тогда как все остальные — зрители, аудитория, кураторы, критики и прочие — учитывалось лишь в последнюю очередь как что-то менее значительное, отдаленное.

Сегодня, напротив, многие кураторы понимают свою деятельность как участие в процессе преобразования плечом к плечу с художниками, писателями, публицистами и всеми остальными… Все открыты к творческим возможностям и готовы хвататься за них, как только те появляются.

«Взволновать мировые глади…» Интересно, много ли гладей и много ли гладкости в современном понимании мира? Сейчас возникает непосредственное ощущение гиперактивности и бесконечных возможностей, но они, как известно, существуют лишь в качестве эффекта действия источников власти — финансового капитала, рекламного бизнеса, правительственных учреждений, международной преступности, военных машин, — настолько далеких от нас, что они воспринимаются как само собой разумеющееся, правда, до того момента, пока не выйдут из-под контроля, как это произошло с финансовым капиталом в 2008 году.

Дэвид Джослит описал эту ситуацию в своей книге «After Art» («После искусства»), заявив, что художественная практика стала собирательной, репликативной, итеративной и встроенной в поток информации в интернете и остальном мире. С этой точки зрения искусство может рассматриваться как практика создания событий или изменений в информационном потоке.

ПИРУЭТЫ И СВЕРХСОТРУДНИЧЕСТВО

МЛ: Я размышляю о тенденциях в кураторстве, скажем, среди молодых кураторов сегодня. Если отбросить исключения, то я вижу два основных направления. Первое я называю «кураторские пируэты», которые происходят, когда тема или структурная причуда является солью проекта. В этом случае весь проект становится самореферентным, а то и вовсе превращается в самокопание, и зачастую в чрезмерной степени. Думаю, что многие проекты Йенса находятся на грани кураторских пируэтов, но в большинстве случаев, я бы сказала, он склоняет их в правильную сторону.

Вторая тенденция пользуется риторикой, которая на первый взгляд совершенно противоположна первой. Я называю ее «сверхсотрудничество»: это происходит, когда куратор стремится сотрудничать, зачастую под эгидой оспаривания понятия авторства и поисков более демократичных способов работы. Однако вместо этого такой симбиоз между художником и куратором лишь исключает из проекта всех остальных. Вместо автора с одной головой имеем художника или куратора с двумя головами.

В обоих случаях интерес к внешнему миру, за исключением уже привлеченной публики или определенной группы соратников, минимален.

И в этом я вижу проблему, поскольку вопрос о культурной легитимности искусства стоит очень остро. Это совершенно очевидно в данный момент в Европе, со всеми сокращениями финансирования искусства и т. д. Послевоенный договор между гражданами и их правительствами о том, что культура является неотъемлемой частью общества и поэтому должна финансироваться государством, оказался нарушен. И как нам в таком случае легитимировать то, чем мы занимаемся?