Новая книга Алексея Клочкова, известного казанского исследователя и автора полюбившихся многим книг – «Казань из окон трамвая» и «Логовища мокрых улиц», поможет читателю совершить мысленное путешествие вдоль линии оборонительных укреплений Казанского посада, познакомиться с обитателями города первой половины ​ XVIII века и проследить последующую историю города вплоть до начала ХIХ столетия.

Книга написана в виде исторических очерков о наиболее заметных вехах в летописи Казанского посада в диапазоне XVIII – начала XIX веков и являет собой иллюстрированное исследование, основанное на документах, собранных в различных государственных хранилищах, частных собраниях, и на материалах казанской периодики. 

Публикуем отрывок в рамках презентации книги, которая пройдет в Центре современной культуры Смена 24 апреля в 17:00.

---

XII

От участка А.И. Свечина – Е.А. Вельяминовой до места Ямских ворот метров триста – не больше. Что ж, пройдем этот путь Журавлевым переулком (нынешним Яхинским), у перекрестка последнего с улицей Мокрой (Коротченко) пересечем условную линию посадской стены, выйдем на площадь перед железнодорожным вокзалом и как мы уже это неоднократно делали, мысленно перенесемся в 1730 год, остановимся и осмотримся.

Перед нами Ямская слобода, которая в начале XVIII столетия уже не вполне оправдывала свое историческое имя – вобрав в себя население нескольких слившихся с ней подгородных слободок, она к этому времени успела превратиться в немаленький пригород, населенный отнюдь не только ямщиками и их семьями, но не в меньшей степени и цеховыми, ремесленниками, крестьянами на оброке, бобылями и нищими. С восточной стороны территория слободы ограничивалась линией посадских укреплений, с юга – доходила до Варламовских ворот и Тихвинского озера, с севера (у нынешнего вокзала) граничила с Мокрой слободой, и наконец, своей западной частью выходила в волжские пойменные луга. Наивысшей точкой поселения была макушка Троицкого холма, географически соответствующая нынешнему перекрестку улиц Тази Гиззата и Нариманова, где над окрестностями доминировала Троицкая церковь и откуда (разрезая по диагонали нынешний квартал «Нариманова – Тази Гиззата – Бурхана Шахиди – Чернышевского»), кривулила в сторону места небезызвестной галереи «Смена» (Бурхана Шахиди, 1) 1-я Троицкая улица. Вторая же Троицкая шла со стороны современного железнодорожного вокзала (с небольшим смещением к югу от нынешней улицы Чернышевского) и сходилась с 1-й Троицкой в той же точке – у галереи «Смена». Главная артерия слободы – Большая Ямская улица – начиналась от Ямских ворот и шла далее вдоль подошвы Троицкого холма, огибая территорию слободы с северо-запада – вдоль кромки лугов. При этом участки трех «Троицких» улиц (Поперечно-Троицкой, 2-й Троицкой и просто Троицкой) сходились непосредственно на вершине Троицкого холма, образуя своим взаимным пересечением большую церковную площадь треугольной формы, от которой двумя переулками можно было попасть на Московский почтовый тракт, идущий вдоль левого берега Волги – он показан на плане 1730 года (А. Сациперова) пунктирной линией, выходящей в промежуток между двумя пойменными озерами – Рогожским и Прилуцким.

Свое название слобода получила от тюркского слова «ям», первоначально означавшего повинность, установленную в ХIII веке монгольскими завоевателями, обязывавшую население участвовать в перевозках людей и грузов гужевым транспортом – другого, как вы сами понимаете, в ту пору не было. На Руси «Ямская гоньба» была учреждена при Иоанне III для осуществления регулярной почтовой службы, при нем же слово «ям» приобрело новый смысл – «ямами» стали называть низовые учреждения ямского ведомства, к которым прирезывались пашенные и сенокосные угодья, а иногда даже и деревни, доходы с которых шли на их содержание. В середине XVI века в русских городах появилась отдельная социальная группа ямских охотников, предназначенная осуществлять «гоньбу» по правительственным надобностям, а вблизи ямских приезжих дворов для проживания ямских охотников стали устраивать специальные слободы. Соответственно «ямы» стали прообразами будущих почтовых станций, «ямская повинность» – предтечей фельдъегерской службы, ну а ямщики – прямыми предшественниками нынешних почтальонов, или если сказать точнее – фельдъегерей.

Между прочим, наша Ямская слобода была когда-то крупнейшей в государстве – как по своим размерам, так и по количеству охотников-ямщиков. Интересно, что словосочетание «охотник-ямщик» в данном случае трактуется в своем изначальном смысловом толковании – оно подразумевает, что человек согласился на повинность по своей охоте, то есть по собственному желанию. По данным писцовых книг, в 1566 году охотников-ямщиков в Казани было 62 человека – для середины ХVI века огромное количество. Исходя даже лишь из этих цифр, можно утверждать, что царь Иван Васильевич желал поддерживать с только что завоеванной Казанью постоянную, прочную и быструю связь. В те времена Ямская слобода была огорожена частоколом, попасть за который можно было лишь через тщательно охраняемые башни с воротами – оно и понятно: почта – дело государево, во все времена овеянное ореолом служебной тайны. В писцовых книгах Казани 1566–1568 гг. об этом говорится весьма недвусмысленно: «Ворота острожные от Ямские слободы, на воротах башня средняя, Караишевская, а в ней на стороже сын боярской да четыре человека стрельцов, а наряду пищаль затинная, да стрелецких четыре рушницы».

Слобода имела хорошо развитую планировочную структуру с единым центром – площадью у церкви Живоначальной Троицы, откуда расходились пути на Москву и на Нижнюю Волгу. Здесь же находилось главное административное учреждение слободы, присутственное место ямского приказчика – съезжий ямской двор. Согласно тогдашним правилам, он должен был включать в себя ямскую избу, постоялое место и хозяйственные строения – кузницу, сенник и конюшню. Скорее всего, Ямской двор возник на этом месте еще в год взятия Казани, то есть даже раньше, чем земли вокруг него были отданы под строение слободы. Приоритетное значение для Ямской слободы имело, разумеется, направление на Москву, совпадавшее на своем начальном участке с трассой 1-й Троицкой улицы, переходившей в Большую Московскую дорогу.

Во главе слободы стояли ямской приказчик (назначавшийся правительством) и ямской староста (выбиравшийся ямщиками). Были они людьми серьезными – состояли на полном казенном обеспечении, и даже строились по наказу из столицы, для чего из Ямского приказа специально высылался «стройщик». Они и разруливали все «ямские» дела, подчиняясь при этом напрямую Москве, они же устанавливали количество «охотников» – исходя из сложившейся конъюнктуры.

Всего в слободе (по данным Троицкого прихода за 1731 год) насчитывалось 134 жилых двора: 86 ямских, 45 бобыльских и 3 двора нищих. Несмотря на то, что по Указу царя Алексея Михайловича от 1643 года ямщикам запрещалось записываться в купцы, казанские ямщики активно торговали: будучи свободными от податей и обладая свободой передвижения, они даже составляли известную конкуренцию тяглым людям – лавки (и даже кузницы!) ямщиков отмечены на Хлебном и Мясном рынках. В силу специфики своей работы ямщики особенно предпочитали меновую торговлю, привозя изделия, чаще всего металлические, из Москвы, Нижнего Новгорода и других городов и выменивая их на меха и кожевенные изделия у местных (тем самым нарушая государственную монополию на «мягкую рухлядь») – за эту статью дохода они постоянно боролись с купцами. При всем этом ямщики продолжали оставаться людьми государственными, и им полагалось жалованье, фактический размер которого в разные исторические эпохи мог разниться, как разнились и условия их службы – скажем, наши казанские ямщики получали денег не меньше своих московских собратьев, а вот «гонять» им приходилось раз эдак в пять реже. Вместе с тем, не следует относиться к ямщицкому ремеслу пренебрежительно и легкомысленно (дескать, укатил – да и поминай как звали – ни забот тебе, ни хлопот, да еще и жалованье платят), как раз наоборот – то был тяжелейший, изматывающий труд, требовавший крепких нервов и недюжинного здоровья. Если даже сегодня, проехав каких-то пару сотен километров на автомобиле, мы основательно выматываемся, что уж говорить о тех временах, когда в салоне не было кондиционера (как не было и салона), а вместо дороги часто существовало лишь направление, которое легко можно было потерять, особенно в метель. Так что совершенно не случайно, что особенно много «жалестных» песен сложено в народе именно о ямщиках:

Кони мчат-несут.
Степь все вдаль бежит;
Вьюга снежная на степи гудит.
Снег да снег кругом;
Сердце грусть берет;
Про заволжскую
Степь ямщик поет…

Как простор степной широко-велик;
Как в степи глухой умирал ямщик;
Как в последний свой
Передсмертный час
Он товарищу отдавал приказ:
«Вижу, смерть меня
Здесь, в степи, сразит –
Не попомни, друг, злых моих обид.
Злых моих обид да и глупостей,
Неразумных слов,
Прежней грубости.

Схорони меня здесь, в степи глухой;
Вороных коней отведи домой.
Отведи домой, сдай их батюшке;
Отнеси поклон старой матушке. 

Молодой жене ты скажи, друг мой,
Чтоб меня она не ждала домой…
Кстати, ей еще не забудь сказать:
Тяжело вдовой мне ее кидать!

Передай словцо ей прощальное
И отдай кольцо обручальное.
Пусть о мне она не печалится;
С тем, кто по сердцу, обвенчается!

Замолчал ямщик, слеза катится…
Да в степи глухой вьюга плачется.
Голосит она, в степи стон стоит,
Та же песня в ней ямщика звучит.

Храм Живоначальной Троицы

В летописях середины ХVI столетия ничего не говорится о храме Ямской слободы, а между тем и в тот период он, скорее всего, уже существовал – об этом свидетельствует хотя бы сохранявшаяся в храме еще с незапамятных времен и вплоть до его разрушения икона мучеников Флора и Лавра, экспроприированная большевиками в 1922 году как памятник древней живописи. Неслучайна и прямая связь святых мучеников братьев Флора и Лавра с Ямской слободой. Именно они в давние времена являлись покровителями ямщиков, возчиков и вообще всех людей, так или иначе связанных с лошадьми. Считалось, что и сами лошади находятся под покровительством Флора и Лавра. По этому поводу существует даже очень грустная легенда, в которой звучат отголоски гонений на ранних христиан в Римской Империи. В ее подробности, думаю, не стоит вдаваться – мы и так еще не отошли как следует от «Песни ямщика», которую, кстати, я дал в ее первоначальной редакции.

С незапамятных времен Троицкий храм служил единственным культовым центром Ямской слободы. На чертеже Артамона Сациперова хорошо видно, что храм отстоит на достаточно приличное расстояние от посадских стен, он будто бы запутался в сети мелких улиц и переулков. Единственная крупная проезжая дорога – это собственно 2-я Троицкая (она же Ямская) улица, идущая от одноименных ворот и полукольцом охватывающая с севера всю слободу. Разумеется, эта древняя улица не имела никакого отношения к сегодняшней планировке и топонимике.

Другие письменные источники позволяют нам установить более или менее точную дату возникновения храма. Так, вплоть до начала двадцатых годов прошлого века в церкви хранился древний напрестольный крест с надписью: «Дал вкладу казанский жилец Исаак Герасимов, сын Свешников, в дом Живоначальной Троицы в Ямскую слободу, крест воздвизальный обложен серебром злочен с каменьем, а весу 30 рублев, при попе Андрее Одинцове, и за тот вклад родители мои поминать и в синодик написать. Лета 7139 году апреля в 9 день». 7139 год от сотворения мира – это 1631-й год по христианскому календарю. Отсюда напрямую следует, что Троицкая церковь существовала уже тогда, но была, очевидно, деревянной. Но кто ее построил, и когда она была в первый раз освящена, так и остается загадкой.

Вместе с тем известный русский геодезист Михаил Саввич Пестриков, посетивший Казань в 1739 году, отмечает, что каменная Троицкая церковь с колокольней и двумя приделами, холодным во имя Живоначальной Троицы и теплым, Знамения Пресвятой Богородицы, была построена в 1722 году. Судя по снимку Е.Н. Аршаулова (овальному), престол теплого храма помещался в трапезной – небольшая одинокая главка в ее правой части указывает его былое местоположение.

В XVIII веке церковь горела дважды: в 1749-м и 1774 годах, в последнем (пугачевском) пожаре она пострадала особенно сильно и очень долго от него отходила – деньги на возрождение храма прихожане собирали буквально по крупицам. Всего за 1774–1777 гг. было собрано 115 рублей 20 копеек доброхотных даяний – «от ямщиков Андрея Суханова, Акима Пьянкина, Ивана Кабанова, Ивана Филатова, от купца Ивана Алмазова и от цехового Ивана Гаврилова, а также от приходского священника Андрея Сидорова» – для прихода, в котором на одно более-менее зажиточное семейство приходилась сотня семей, едва сводивших концы с концами, это в общем и целом было немало, хотя, конечно же, явно недостаточно для проведения полноценной и качественной реконструкции.

И вот тогда-то на помощь отчаявшимся прихожанам пришел наш добрый знакомый, бывший столичный ревизор, а ныне первое должностное лицо в Казанском адмиралтействе – господин главноприсутствующий Александр Иванович Свечин, тоже лишившийся во время смуты большей части своего имущества и, кстати, в тот страшный июль отвечавший за организацию обороны именно Ямской слободы. Что сподвигло Александра Ивановича помочь несчастным прихожанам? Быть может, чувство вины за то, что не смог удержать оборону и сохранить храм? Или же он просто руководил здесь восстановительными работами, как когда-то защищал со своими подопечными этот сектор обороны? Бог ведает. Как бы то ни было, в подчинении А.И. Свечина было огромное хозяйство и тысяча подчиненных – так что нашлись и деньги, и стройматериалы, и люди. И уже в сентябре 1774 года «закуплено было тесу на церковное строение и исправлялась внутри колокольня; в октябре того же года поднят был на колокольню большой колокол. В 1775 году куплено было кровельного тесу и бревен для церковной крыши на стропила. Вместе с внешним устроением Троицкой церкви внутри побелили стены, вызолотили резьбу иконостаса и поновили иконы, украсили церковь стенным писанием. Кресты на церкви вызолочены, за подъем креста на церковную главу в июне 1777 года отдано было боцману (!!! – авт.) и матросам 3 рубля».

Но увы, счастье прихожан было недолгим – уже после смерти А.И. Свечина церковь вновь погорела в пожаре 1815 года, да на сей раз так основательно, что нее остались лишь наружные стены. Ущерб от свалившегося на прихожан очередного стихийного бедствия был оценен в 2284 рубля 60 копеек – по тем временам сумма гигантская и для прихожан совершенно неподъемная. После этого пожара приход скоро захирел – остановилась практически вся его хозяйственная деятельность, а от некогда внушительного церковного штата остались только священник да псаломщик.

25 мая 1859 года Троицкий храм был вновь затронут пожаром, хотя на сей раз обошлось без серьезных последствий – огонь лишь подпортил кровлю и закоптил наружные стены. Очень скоро комплекс был восстановлен на средства прихожанина Евдокима Савватеева. В 1864 году его же стараниями на углу церковного погоста была построена каменная часовня – именно в ней до революции 1917 года хранилась знаменитая Корсунская икона. Тогда же придел и колокольня были украшены оригинальными архитектурными и скульптурными деталями, а на звонницу подняты новые колокола. К слову, на колокольне Троицкого храма было восемь колоколов, самый большой из них имел надпись: «В царствующем граде Казани ко храму Живоначальной Троицы в царство самодержавнейшего, великого Государя нашего Императора Александра Павловича всея России и при супруге его благочестивейшей Государыне Императрице Елизавете Алексеевне, при Казанском архиепископе Серапионе, того же храма священник Иоанн Ионов, с прихожанами и прочих приходов прихожанами, всеобщим их усердием вылит сей колокол во 100 пудов. 1802, мая 22».

В общем и целом, если судить по дошедшим до нас документам, время расцвета Троицкой церкви пришлось на вторую половину XIX века – именно в этот период она была капитально реконструирована, а храмовый комплекс приобрел черты русско-византийского стиля. «Вишенкой на торте» стала возведенная в 1875–1876 годах «на пожертвования прихожан и благодаря трудам церковного старосты Наума Широкова» новая каменная ограда – с железными решетками и тремя железными воротами.

Эта ограда существует и сегодня (в сильно перестроенном виде) – металлические решетки давно вырваны и уничтожены, а проемы заложены кирпичом.

Между прочим, как рассказывал мне в свое время Гера Фролов, стоящий ныне на углу улиц Нариманова и Тази Гиззата главный корпус казанского хлебо-бараночного комбината No1 – это и есть перестроенный в 1931–1933 годах до полной неузнаваемости храм Живоначальной Троицы. По его словам, многие производственные цеха предприятия до сих пор хранят черты культового сооружения – то тут, то там угадываются очертания кирпичных сводов, причем во многих местах форма кирпича и сам характер кладки свидетельствуют как минимум о почтенном возрасте стен. Кстати, подобная переделка храмового комплекса в производственный цех или же в пенитенциарное учреждение в ранние советские годы была обычным делом – в той же Казани можно навскидку насчитать до десятка похожих примеров. Самый яркий из них – перестроенный в сороковые годы прошлого века под корпус табачной фабрики Николо-Тульский храм Богородицкого монастыря. 

C 4 по 6 февраля «Смена» проведет новый книжный фестиваль — трансфомированную ковидными ограничениями версию ежегодного зимнего фестиваля: без ярмарки, зато сразу в двух локациях, в «Смене» и Национальной Библиотеке РТ. Одним из центральных событий станет выступление директора Музея современного искусства «Гараж» Антона Белова. Он представит в Казани «директорскую серию» — издательское направление «Гаража», которое выпускает биографии и автобиографии директоров художественных музеев. Презентация состоится 5 февраля в 18:30 в Национальной Библиотеке РТ, а в ее преддверии мы публикуем фрагмент из книги «Пусть мумии танцуют. Музей искусств Метрополитен изнутри». Ее автор —Томас Ховинг — возглавлял музей Метрополитен с 1967 по 1977 год и совершил настоящую революцию в одном из самых богатых и поражающих воображение музеев. Эта книга — увлекательный рассказ о том, как устроена жизнь музея изнутри: о том, как складывались отношения Ховинга с кураторами и хранителями, коллекционерами и попечителями, американской элитой 1960–1970-х. Мы публикуем отрывок из главы, в которой Ховинг рассказывает о своих путешествиях по миру в поисках экспонатов для одной из выставок к столетию музея.

---

В конце марта мы с Тедом полетели в Европу. Первой остановкой был Цюрих, где мы три дня совещались по поводу выставки романского искусства «Год 1200», которую я придумал к Столетию. Период примерно в двадцать лет до и после этой даты был временем расцвета художественного творчества, предвосхитившего Высокое Возрождение. Родился новый реализм: к жизни пробудились люди и стали проявлять настоящие эмоции. Ткани — душа средневекового искусства — превращались из чего-то жесткого в струящиеся каскады, ласкающие и обнажающие на удивление чувственные тела. Впервые после падения Римской империи появилось множество чисто светских произведений искусства. Этот завораживающий период имел для меня и личное значение: тогда-то и было создано замечательное распятие из слоновой кости для английской обители Святого Эдмунда. Мы с Флоренсом Дойхлером сформировали группу специалистов, чтобы те помогли отобрать для нашей гигантской выставки экспонаты и написать несколько каталогов.

Неслаженные собрания экспертов напоминали Вавилонское столпотворение: присутствующие говорили на французском, немецком, испанском и итальянском. Однако, разбавленные обедами и ужинами с лучшими винами и шампанским, они оказались продуктивными. Была одобрена аренда всех произведений, о которых просил Флоренс Дойхлер. Когда возникали сомнения по поводу того или иного экспоната, я обещал куратору недельную поездку в Соединенные Штаты за наш счет. Тонкий подкуп срабатывал.

Дойхлер, который приехал раньше нас, чтобы организовать встречи, отвел меня в сторонку и сообщил о «самом удивительном художественном открытии», сделанном, разумеется, им. Во время поездки в Осло, куда он отправился, чтобы посмотреть на группу романских деревянных барельефов для выставки, в Музее прикладного искусства его привлекла двадцатисантиметровая фигурка Христа из слоновой кости.

Он сразу почувствовал, что предмет принадлежал к распятию из обители Святого Эдмунда, выставленному в Клойстерсе. Много лет назад, ища сведения о распятии, я сначала тоже считал, что Христос из Осло был частью английской скульптуры. Однако в полном каталоге средневековых произведений из слоновой кости указывалось, что фигурка из Осло была отделана и сзади, то есть она не могла быть подогнанной к распятию. Дойхлер торжествующе заявил мне, что в каталоге была допущена ошибка. Он убедил куратора музея вытащить из футляра статуэтку из моржового бивня — так вот, спина Христа была гладкой, без каких-либо украшений. Более того, все измерения совпадали.

— Я договорился, чтобы нам дали ее на выставку, но, слушайте, мы могли бы даже купить ее, — сказал Дойхлер.

Поэтичную фигурку нашел на блошином рынке в Копенгагене в двадцатые годы один известный датский медиевист. Он завещал ее Копенгагенскому музею с одним условием: если когда-нибудь будет установлено, что статуэтка — скандинавского происхождения, она должна быть передана в музей Осло. Передача была произведена в тридцатые годы, поскольку в те времена ошибочно считалось, что все изделия из моржовых бивней вырезались в Норвегии. Дойхлер полагал, что, если мы сможем доказать, что Христос относится к английскому распятию, в Осло могли бы найти возможным уступить его нам по разумной цене. Если фрагмент подойдет к распятию в Нью-Йорке, у нас будет это доказательство, и мы сможем попробовать поторговаться. Я загорелся.

Мы с Тедом Руссо мотались между Нью-Йорком и Европой раз шесть. Необходимости в большинстве поездок не было. Я просто убегал от «Гарлема» и повседневного руководства музеем, которое становилось всё более скучным. Все поездки были организованы по высшему разряду. Меня отвозили в аэропорт в лимузине; летал я первым классом; останавливался в люксах лучших отелей; ужинал в шикарных ресторанах, много пил и втягивался в интрижки с самыми разными женщинами, попадавшимися на моем пути: сотрудницами музеев и дорогими девушками по вызову. Учитывая, как я поступил с бедным Эрнстом Грубе, — неприкрытое лицемерие, но это было чертовски весело.

Большую часть времени мы с Тедом Руссо проводили вместе. Сначала отмечались в Лондоне, чтобы за день обойти дилеров и аукционы. Однажды с нами связался дилер, предложивший нам стовосьмидесятисантиметровую картину на дереве с изображением стоящей Мадонны с Младенцем Яна ван Эйка. Дилер признался, что «картина может быть не полностью пятнадцатого века — видите ли, она была отреставрирована в семнадцатом, но с такой исторической точностью, что никому не пришло в голову расчистить ее». Мы прилетели, поизучали загадочную картину с полчаса и пришли к выводу, что это какая-то катавасия, в которой не было и следа фламандского мастера. Мы заранее знали, что это подделка. И поехали забавы ради.

Часть поездок была связана с «1200», другие касались предстоящего грандиозного празднования Столетия, которое должно было растянуться на полтора года начиная с апреля 1970-го. Тед хотел подобрать экспонаты для своей выставки «Шедевры пятидесяти веков» — хронологической экспозиции лучших произведений всех отделов Мет, дополненной сокровищами крупнейших музеев мира, которые нам готовы были прислать в честь нашего Столетия. Мы с Тедом обхаживали коллег, которые могли бы одолжить нам свои шедевры. Лондонская национальная галерея пообещала прислать замечательного Джона Констебла; Музей Виктории и Альберта — раннесредневековое медное паникадило, один из пяти главных экспонатов собрания; Рейксмюсеум гарантировал «Еврейскую невесту» Рембрандта. Лувр связался с нами, чтобы сообщить, что министр культуры Андре Мальро нашел место в своем рабочем графике и был готов дать нам аудиенцию. Мы вылетели в тот же вечер.

Министр сумел стать одним из самых интригующих интеллектуалов середины XX века. Рассказы Мальро о своей жизни стали легендами, лучшие из них касались того, как в войну он избежал верной смерти. Полковник Мальро — оперативные псевдонимы Берже или Шеперд — был ранен нацистами в засаде на юге Франции. Его перетащили в гостиницу, допрос вел офицер СС под видом священника. Мальро разоблачил лжекюре, втянув его в дискуссию об «Исповеди» святого Августина. Разгневанный эсэсовец вызвал расстрельный взвод и приказал казнить Мальро. Его поставили лицом к стене, но он повернулся и с вызовом посмотрел на своих палачей. Храбреца отпустили. (Я не верил в эту историю.)

Андре Мальро слыл идеальным человеком убеждений. Его превозносили за уникальное сочетание разных талантов: это был интеллектуал, человек действия, философ, борец, поэт и революционер. Книги Мальро — большинство я читал — представляли собой напыщенные романы или полные профессионального жаргона труды по искусству. Мне они не очень нравились. Но теперь Мальро был министром культуры. Если он откликнется на наши просьбы предоставить во временное пользование шедевры, мы всё получим.

Нам с Руссо было велено встретиться с министром в Пале-Рояле в половине пятого. Я никогда не видел дворец таким красивым, как в тот солнечный весенний день. Мы были точь-в-точь как два нетерпеливых соискателя работы. Нервно идя через внутренний скверик к крылу Мальро, я не мог отделаться от мысли, что эксцентричный министр может, как когда-то мачеха, провести инспекцию моих ногтей. Мажордом в синем мундире с лампасами и плюмажем провел нас на второй этаж. Мы вошли в величественную приемную и стали ждать. И снова ждали. Прошел час, потом полтора, Руссо стал беспокоиться, что я уйду. Он был прав: я действительно собирался убраться прочь. Тут дверь в кабинет министра отворилась, и еще один лакей в ливрее провел нас внутрь.

Мальро сидел, навалившись на огромный стол Людовика XVI, богато украшенный золоченой бронзой. Он приподнялся, протянул нам левую руку — в правой он держал «Голуаз» — и плюхнулся обратно.

— И кто у нас здесь? — спросил он своего помощника.
Тед сказал Мальро, кто мы такие.
— Мет? Давно я там не был. Мистер Ховинг, я слышал о вас — вы своего рода революционер. Непросто быть революционером в смертельно опасном музейном деле.

Министр прикурил следующую «Голуаз» и начал что-то быстро и неразборчиво бормотать. Бормотал он около часа. Я понял, может быть, процентов двадцать — в основном это был краткий пересказ его книги «Музей без стен». Он не выпускал дымящейся сигареты. Я коротал время, наблюдая, как растет и падает на стол или на ковер столбик пепла. Внезапно, не закончив предложение, Мальро остановился, посмотрел на нас в недоумении и спросил: — А что вы хотите?

Тед изложил свою идею выставки «Шедевров» и попросил о каком-либо «великолепном заимствовании» из Лувра.

Министр прикурил очередную сигарету, кивнул и, казалось, впал в кому. Было ясно, что аудиенция закончена. Мы вышли, оставив его сидеть сгорбленным за столом. Позднее просьба Теда была удовлетворена: мы получили «Рождество» Жоржа де ла Тура, «Жиля» Ватто и «Свободу на баррикадах» Делакруа.

Следующим пунктом назначения при подготовке «Шедевров» была Вена — город искусства и город греха. Официальным предлогом для веселья была встреча с недавно назначенным директором Музея истории искусств: мы хотели попросить у него произведения для «Шедевров» и одну вещицу из слоновой кости для «1200». Директором была бывший куратор, Фрици Клаунер. Она получила эту должность исключительно потому, что была старшей в иерархии государственных служащих.

Приехав за несколько дней до нашей официальной встречи, мы принялись исследовать город греха. После шикарного ужина в одном из легендарных ресторанов мы до трех утра развлекались в баре «Рентц» с двумя самыми привлекательными танцовщицами; за столиком в первом ряду да изредка в кабинетах — небольших помещениях в глубине ночного клуба, где была постель, бутылка шампанского и ванна с горячими полотенцами.

Когда я уходил, Тед исчез с другой молодой леди, — выбравшись в холл, я обнаружил, что он еще не вернулся в отель. Мы встретились за завтраком в моем номере, оба со следами предыдущей ночи на лице, потащились в административное крыло Музея истории искусств, встречаться с Фрици Клаунер. Это была суровая женщина лет шестидесяти с натянутой улыбкой и волосатыми ногами, оглядевшая нас, как настоятельница монастыря. Мучился я не только из-за тяжелого похмелья, но и оттого, что постоянно сдерживался, чтобы не расхохотаться. Я видел, что Тед тоже борется со смехом, отчего задача сохранять серьезность становилась лишь сложнее. Но мы как-то справились.

Разговор о заимствовании — мы просили Брейгеля — сразу увяз в лекции Фрици о рисках отправки произведений искусства за рубеж. Она позволила нам больше часа проболтаться в ее кабинете, неодобрительно глядя на просителей, и лишь потом сказала, что надо делать, чтобы получить требуемое. Все запросы должны были быть одобрены лично министром иностранных дел, человеком по имени Курт Вальдхайм.

К нашему удивлению, мы сразу же договорились о встрече. Вальдхайм напоминал мне сверкающую ящерицу. Блестящим у него было всё: и его темные волосы, и загорелое лицо, и голос. Чтобы обсудить «чрезвычайно деликатный вопрос о заимствованиях», Курт предложил пообедать в одном из самых шикарных ресторанов Вены. Мы так ни к чему и не пришли, и Вальдхайм посоветовал продолжить обсуждение за ужином в другом весьма дорогом ресторане. Он пришел с женой, которая за весь вечер произнесла от силы три слова. И там мы не продвинулись ни на шаг. Вальдхайм предложил снова поужинать — за наш счет — на следующий день в еще одном роскошном ресторане Вены. Мы снова не подобрались ни к какому результату, пока Тед не пригласил Вальдхайма в Нью- Йорк на торжественный ужин по случаю открытия «Шедевров», оплатив все расходы. Вальдхайм улыбнулся нам своей лукавой улыбкой ящерицы и спросил:

— Какую именно картину вы хотите? Что-то из Брейгеля? Вполне возможно, что мы договоримся о заимствовании.

Европа помогла мне изгнать демонов «Гарлема», однако разработка генерального плана архитектурной реконструкции была не меньшей головной болью. Я постоянно ездил в мастерскую Roche — Dinkeloo в Коннектикут. На мой взгляд, самой замечательной частью разрабатываемого Роучем сложного генплана были залитый светом Большой холл и просторная площадь с двумя парклетами — небольшими зелеными зонами, засаженными деревьями, с фонтанами и зовущими подняться по ним лестницами. Я попытался собрать семь миллионов долларов для этого предприятия, но члены Совета, к которым я обратился, сидели с каменными лицами.

Буквально через две недели после того как Роуч закончил макеты, мне позвонил человек, чье имя было мне знакомо еще с подготовительной школы. Барнабас (Барни) Макгенри был юристом с одним-единственным клиентом. И этот клиент проявлял к музею интерес, который может быть «чрезвычайно благожелательным». Я попросил Макгенри прийти на следующее утро.

Барни Макгенри был приятным мужчиной с тихим голосом, глядел он слегка искоса. В разговоре время от времени тихонько хмыкал, как если бы сообщал вам большой секрет. Мы начали с воспоминаний о школьных днях, но я был слишком заинтригован его единственным клиентом.

Макгенри хмыкнул с видом, что выдает мне совсем уж секретную информацию:

— Это Лила Ачесон Уоллес.

Имя мне мало что говорило. Вроде бы Генри Фишер упоминал какую-то миссис Уоллес.

— Она интересуется Египтом, верно?

— Да. Но я здесь не ради Египта, — пояснил Макгенри. Ты знаешь, что она — соосновательница Reader’s Digest 59?
— Разумеется, — солгал я.
— Лила посвятила себя тому, чтобы всё в Нью-Йорке было красиво. Прежде чем уйти из жизни, она хочет потратить все свои деньги на эти цели.

Я понятия не имел, к чему Барни клонит. Макгенри глядел на меня всё больше и больше искоса — я было уже подумал, что мне придется встать на колени, чтобы смотреть ему прямо в глаза. — Лила считает, что Метрополитен какой-то… неопрятный — хотя это мое слово, не ее. Ей кажется, что в заведении подобного уровня не может быть такого дерьмового фасада — опять же мое словцо — и что вестибюль тоже отвратительный и нагоняющий тоску.

— Согласен, — сказал я. — Так получилось, что наши архитекторы разработали совершенно ошеломляющий дизайн и для пространства перед входом, и для Большого холла. Я никогда не видел ничего прекраснее. Мы только что закончили изготовление макетов и слайдов для презентации.
— Когда миссис Уоллес может взглянуть на них?

Мы назначили встречу на следующей неделе за обедом в отеле «Стенхоуп» через дорогу и презентацию в пустом зале рядом с Большим холлом. В солнечный майский день Лила Ачисон Уоллес пришла «взглянуть», как это назвал Барни. Она была поразительно красивой, эта маленькая женщина лет семидесяти; всё у нее — одежда, волосы, тени для век — было синим. Она носила роскошную платиновую с бриллиантами брошь в виде крылатого Пегаса — символ «Дайджеста», — по эскизу ювелира Tiffany Жана Шлюмберже. За обедом мы много и беззаботно болтали. Лила рассказывала, как тепло она относилась к моему отцу и как ценила его работу в Tiffany и на Билли Грэма.

Кевин Роуч, Джон Динкилу и Артур Розенблат ждали нас в зале. Прежде чем начать презентацию, мы провели миссис Уоллес по Большому холлу и показали ей отчищенные камни: еще недавно угольно-бурые, они обрели первоначальный цвет — слоновой кости. Кевин показал свое слайд-шоу и представил эффектные макеты, объясняя философию проекта. Не было похоже, чтобы всё это произвело впечатление на миссис Уоллес. Казалось, она отметила только одну деталь: кресла, которые мы хотели поставить в обоих маленьких парках. Когда презентация подошла к концу, я завершил ее, в нескольких словах коснувшись разрабатываемого генерального плана: Храма Дендура (сыграл на ее интересе к Египту) и Американского крыла.

— Сколько будут стоить площадка перед музеем и холл? — спросила она.
— Около семи миллионов, — ответил я.
— Не возражаете, если я внесу одно изменение в ваши планы в части интерьера? Подумайте, не лучше ли вместо гардеробов обустроить напротив входа два сувенирных? Сдается мне, что пара привлекательных магазинчиков может приносить каждый год доход не меньше, чем доход от целевого капитала в десять миллионов. Как бы то ни было, мне нравятся эти планы. Пришлите мне счета.

Лила Ачисон Уоллес встала, поблагодарила нас за обед и за уделенное ей время и извинилась, что пробыла у нас так долго. Я проводил ее по крутой старой лестнице до машины и вернулся в зал. — Что, черт побери, всё это, по-вашему, значит? — спросил Кевин. — Я имею в виду сказанное по поводу счетов?

— Понятия не имею.
На следующее утро позвонил Макгенри.

— Какая шикарная презентация! Roche — Dinkeloo производят впечатление. Она готова заплатить за всё. Я пошлю вам для начала миллион — в виде акций Reader’s Digest, которые я размещу через Нью-Йоркский общественный доверительный фонд. Она всегда так делает. Кстати, семью миллионами, о которых вы упомянули вчера, дело может не ограничиться. Мне кажется, может быть и больше. Лила пойдет на это.

Пойдет на это! Оценка Макгенри оказалась скромной. На протяжении нескольких лет только на площадку перед входом и Большой холл Лила Уоллес выделила семь с половиной миллионов на строительные работы, плюс целевой капитал в четыре миллиона для бессрочного содержания холла и фасада, плюс еще четыре миллиона целевого капитала на живые цветы в четырех больших нишах и посадки у скамей в холле… Это был самый щедрый дар, который Метрополитен когда-либо получал от кого бы то ни было. Вот он, блестящий успех, который мог спасти мою карьеру! Но мне не было позволено анонсировать его.

Май 1969 года в Нью-Йорке был месяцем Нельсона Рокфеллера. Три выставки из его собрания открылись одновременно в Музее современного искусства, в Мет и в его собственном Музее примитивного искусства. И пресса обхаживала его, как Лоренцо Медичи, кем он и хотел быть.

Подготовка нашей выставки, выделявшейся показом лучших произведений его коллекции примитивного искусства, не вызывала затруднений. Персонал его частного музея активно сотрудничал с нашими кураторами и дизайнерами. Главный куратор Рокфеллера Роберт Голдуотер, человек с лицом столь мрачным, что трудно было представить его себе улыбающимся, оказался по-настоящему забавным и очаровательным интеллектуалом. На торжественном чаепитии в Покантико я зажал Рокфеллера в угол и показал ему «предварительные привлекательные эскизы» его крыла. Нельсон с жадностью рассмотрел их. Его узкие глаза стали еще уже, превратились в щели.

— Да, парень, это здорово. Заставляет задуматься.
Инсталляция Стюарта Сильвера была театральной, но не производила впечатления чересчур пафосной. Дизайн делал таинственные статуи доступными, даже симпатичными. Первый зал был посвящен высоким, раскрашенным в разные цвета тотемным столбам, которые собирал покойный Майкл Рокфеллер. Мы установили подиум и микрофоны, чтобы губернатор мог сказать несколько слов прессе.

— Я бесконечно горжусь возможностью представить эту отлично подготовленную выставку произведений, в которые я по-настоящему влюблен, — сказал Рокфеллер. — Эти работы не только мои близкие друзья — некоторые из них, привезенные из Новой Гвинеи, вызывают у меня сильнейшие эмоции из-за моего… дорогого… покойного сына Майкла…

Лучше просто нельзя было сказать, и эмоции в голосе Рокфеллера, и выражение его глаз в этот момент нас глубоко тронули. Молодой Майкл Рокфеллер пропал в Новой Гвинее, изучая знаменитые племена острова и покупая произведения искусства.

— Я хотел бы сделать отступление, если вы не возражаете, — продолжил Рокфеллер, справившись с волнением. Теперь перед нами был опытный боец, его большое лицо расплылось в улыбке, руки потянулись к аудитории. — Когда я впервые — много лет назад, еще мальчишкой, — появился в Совете Метрополитен, я выразил перед одним пожилым попечителем свое горячее желание собрать для музея — заметьте, за свои собственные средства — самую крупную в мире отдельную коллекцию искусства Океании, Африки и обеих Америк, коллекцию, не уступающую собраниям Англии или Германии. Этот попечитель — не буду тревожить его память, называя вам его имя, — глаза Рокфеллера сузились от смешного воспоминания, и он сделал характерный для него кивок склоненной набок головой, — в общем, этот старик посоветовал мне не забивать голову «туземной» чепухой, а тратить время и деньги на «стоящие вещи» типа древнегреческого искусства. Так вот, его совет, напротив, подтолкнул меня коллекционировать искусство, которое мы видим в этих роскошных залах, искусство, которое, по крайней мере для меня, не менее волнующе, чем творения Фидия, Микеланджело или Леонардо. Я прощаю этого старика и Мет. И в доказательство я хочу сообщить вам, что сейчас как раз вырабатываются договоренности — бумаги будут скоро подписаны — о передаче моего Музея примитивного искусства — целиком и полностью: экспонаты, кураторы, персонал, — короче, всё, — Метрополитен-музею. После слияния обе эти крупнейшие институции образуют величайшую единую х дожественную энциклопедию в мире. Я сообщаю также, что мой молодой креативный друг Том Ховинг, который из-за меня время от времени испытывал огорчение и который в последние месяцы попал в неприятности, добился от архитекторов великолепного плана здания, в котором разместится Музей примитивного искусства. Это здание будет построено вон там, на месте южной парковки, и станет известным как Крыло Майкла Рокфеллера…

Его голос сорвался. Боже, это был пьянящий момент, и горькие нотки делали его еще более пьянящим. Журналисты даже зааплодировали.

— Эй, Том, вы удивлены? — выкрикнул один репортер, когда начались ответы на вопросы.

— Еще как! — ответил я.
— И как вы себя чувствуете?

Я сделал паузу.
— Похоже, моя задница спасена.

После галпредставления Рокфеллера Руссо сказал мне:

— Ты победил. Я вчера ужинал с Джоан Пейсон, и она прямо захлебывалась в похвалах тебе. И ни слова не было сказано про «Гарлем». — Если бы я мог всё начать сначала, — сказал я, — я бы открыл выставку Рокфеллера и «Гарлем» одновременно. Вот поднялась бы суматоха! Сенсация с Рокфеллером позволила мне, не боясь последствий, снова красоваться на публике, что я и сделал. С тем же рвением, с каким вписывал имидж в действительность, работая в Департаменте парков, я вписывал в современные околокультурные мифы утверждение о том, что я, Ховинг, был одним из редких крестоносцев в американском музейном деле. Мне удалось убедительно доказать, что большинство других директоров, особенно Шерман Ли из Кливленда, мешали всей нашей профессии совершить рывок в новое время. Я начал снова подумывать о политической карьере или, по крайней мере, о чем-то не похожем на тихую заводь музейной жизни — еще одно проявление моего отчаянного желания быть востребованным.

В рамках традиционного подведения итогов собрали лучшие книги года по версии книжного магазина «Смены». Рядом с лидерами продаж здесь оказались книги, которые покупали незаслуженно мало, а пресса обходила их вниманием. В этом тексте, сродни стеллажам в магазине, мы провели рубрикацию и сделали 6 неоднородных рубрик — книги разделены по темам и жанрам, а еще есть «переиздания» (коллеги вообще окрестили 2021-й годом переизданий). Большинство книг, разумеется, доступны в магазине, а мы тихонько напоминаем, что книга все еще лучший подарок.

---

Саймон Рейнольдс. «Всё порви, начни сначала. Постпанк 1978–1984 гг.». Изд-во «ШУМ».

«Существовавший прежде только отрывками в любительском переводе важнейший текст о музыке родом из середины 2000-х — рассказ о постпанке и в целом популярной британской музыке конца 1970-х–начала 1980-х Саймона Рейнольдса — одного из самых авторитетных музыкальных журналистов в мире. Выход этой книги на русском сейчас, в начале 2020-х, впрочем, не назовешь запоздалым, ведь именно за последнее десятилетие постпанк в России стал больше, чем жанром, Joy Division — народной группой, фестиваль “Боль” — главным музыкальным сейшном страны». — пишет Кристина Сарханянц в «Рупоре Смены».

Читать отрывок https://s-m-e-n-a.org/2021/03/13/kniga-nedeli-vse-porvi-nachni-snachala/ 

Максим Семеляк. «Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования». Изд-во Individuum.

Публицист Максим Семеляк написал не биографию великого русского музыканта, но рассказ «о личных отношениях с ГО и ее вожаком, а заодно и об истории любви и ненависти постсоветского мира к неуклюжему человеку в очках». «Семеляк вплетает свою судьбу в летовскую биографию, и иначе поступить не может. Летов для каждого свой — “своими” сам музыкант и называл наиболее ценимую категорию слушателей», — пишет в рецензии для «Рупора» Константин Сперанский. «Летов еще в 1990 году делил свою публику на три сегмента: гопников, эстетов и „своих“. Последних было совсем мало, а эстеты в этой иерархии были едва ли не хуже гопников», — замечает в книге Семеляк.

Марк Фишер. «Призраки моей жизни. Тексты о депрессии, хонтологии и утраченном будущем». Изд-во «Новое Литературное Обозрение». 

Музыкальный журналист, блогер и мыслитель Марк Фишер писал об одержимости, зачарованности настоящего прошлым, о бесконечных попытках реконструировать недостижимую утопию, которой на самом деле никогда не было, о неизбежном крахе такого рода предприятий. Сборник «Призраки моей жизни», посвященный хонтологии (термин, введенный Жаком Деррида для обозначения парадоксального состояния призрака, который ни существует, ни не существует) в популярной музыке.

«Не надо стесняться. История постсоветской поп-музыки в 169 песнях: 1991-2021». Изд-во Института Музыкальных Инициатив.

Исполинских размеров том, в создании которого приняла участие чуть не половина музыкальных журналистов России. Это история постсоветской поп-музыки, книга о 169 хитах, которые знает наизусть почти каждый житель России (хоть и не всегда по своей воле). О каждой песне рассказывают создатели ее успеха: исполнители, композиторы, поэты, продюсеры, клипмейкеры.

Дэвид Хаскинс. «Кто убил господина Лунный Свет? Bauhaus, черная магика и благословение». Изд-во «Кабинетный ученый».

Последняя важная музыкальная новинка года, датированная уже 2022-м. История культовой готик-рок-группы Bauhaus, написанная ее бас-гитаристом. Это «увлекательный рассказ о бурной жизни “байронической четвёрки” из Нортхемптона, от расцвета до возрождения на декадентском стыке веков, и о собственных опытах с расширением сознания и оккультными практиками. Это история артистических поисков и духовного любопытства, наполненная встречами с культурными иконами андеграунда, такими как Уильям С. Берроуз, Игги Поп, Дженезис Пи-Орридж и проч».

Еще больше книг о музыке в мартовском обзоре Кристины Сарханянц для «Рупора».

Анна Соколова. Новому человеку — новая смерть? Похоронная культура раннего СССР». Изд-во «Новое Литературное Обозрение».

Антрополог Анна Соколова рассказывает, как в молодом большевистском государстве переизобретали политику смерти и погребения. Вопрос о том, что представляли собой в материальном и символическом измерениях смерть и похороны рядового советского горожанина, изучен мало. Между тем он очень важен для понимания того, кем был (или должен был стать) «новый советский человек», провозглашенный революцией. 

Отрывок в «Рупоре Смены»: https://s-m-e-n-a.org/2021/12/06/kniga-nedeli-novomu-cheloveku-novaja-smert/ 

Эжен Арьес. «Человек перед лицом смерти». ИП Сайфуллин Т. А.

Не переиздававшаяся с 90-х на русском главная работа французского историка повседневности. Это исследование психологических установок европейцев в отношении смерти и их смены на протяжении огромного исторического периода — от Средних веков до современности. Главный тезис Арьеса: существует связь между установками в отношении к смерти, доминирующими в данном обществе на определённом этапе истории, и самосознанием личности, типичной для этого общества. Поэтому изменения в трактовке человеком самого себя прямо зависят от изменения восприятия смерти

Сергей Мохов. «Археология русской смерти. Этнография похоронного дела». Изд-во Common Place.

Тяжелая поступь русской смерти знакома каждому: кто не слышал историй о нечистых на руку работниках морга, ничейных сельских кладбищах, которые на поверку оказываются землями сельхозназначения, о трупах, лежащих на полу морга и гниющих в катафалках. Социальный антрополог, популяризатор death studies в России Сергей Мохов собрал обширный материал по теме: изучал, кто и почему занимается организацией похорон, как покраска оградки стала поминальным ритуалом, какие теневые схемы существуют на рынке ритуальных услуг. 

Эми Липтрот. «Выгон». Изд-во Ad Marginem.

Литературный дебют британской журналистки Эми Липтрот «Выгон» — история о побеге из шумного Лондона, выполненная в форме откровенного дневника и переведенная в феврале издательством Ad Marginem. «Выгон»— это произведение о самоопределении, кризисе тридцатилетия, личностном крахе и прочих, как выразилось издание «Горький», «проблемах белых алкохипстеров».

Отрывок в «Рупоре Смены»: https://s-m-e-n-a.org/2021/03/20/kniga-nedeli-vygon/ 

Оксана Васякина. «Рана». Изд-во «Новое Литературное Обозрение».

Роман поэтессы Оксаны Васякиной о том, как она хоронила мать и везла прах самолетами и автобусами с юга на восток России: из города Волжский в степи, в тридцати километрах от Волгограда, на родину, в Усть-Илимск, «белый город пухлых сопок и тайги» на севере Иркутской области. «Это не просто удивительный роман, предельно откровенный, предельно точный и предельно затягивающий, но, возможно, та самая книга о найденном счастье, которая нужна сегодня каждому живущему в России», — пишет критик Лиза Биргер.

Тове Дитливсен. «Зависимость». Изд-во No Kidding Press.

Тове всего двадцать, но она уже достигла всего, чего хотела: талантливая поэтесса замужем за почтенным литературным редактором. Кажется, будто ее жизнь удалась, и она не подозревает о грядущих испытаниях: о новых влюбленностях и болезненных расставаниях, долгожданном материнстве и прерывании беременности, невозможности писать и разрушающей всё зависимости. Исповедальная история молодой женщины об искушении успехом и верности своему призванию. 

Лейф Рандт. «Аллегро Пастель». Изд-во Ad Marginem.

Четвертый роман немецкого писателя, сюжет которого закручен вокруг отношений молодой писательницы Тани Арнхайм и веб-дизайнера Жерома Даймлера. Тане вот-вот исполнится 30 лет, она только что выпустила свой дебютный роман «Паноптикум 2.0», ставший культовым в литературных кругах. Таня ищет в окружающей жизни вдохновение и материал для книг. Жером же коротает дни в родительском бунгало в Майнтале и пытается постичь собственный духовный путь.Они испытывают свою любовь на прочность и отчаянно стараются не допустить, чтобы в нее проникла скука внешнего мира.

Эдуард Лимонов. «Это я — Эдичка». Альпина Нон-фикшн.

Подразделение АНФ «Альпина проза» стало, пожалуй, самым быстрорастущим проектом года в области художественной литературы: главным образом благодаря переизданиям корпусов Эдуарда Лимонова и Юрия Мамлеева. Для списка книжных итогов решили выбрать именно «Эдичку» — культовый дебютный роман Лимонова, который не переиздавался более 20 лет. 

Отрывок в «Рупоре Смены»: https://s-m-e-n-a.org/2021/06/05/kniga-nedeli-jeto-ja-jedichka/ 

Эрнст Юнгер. «Сердце искателя приключений». Ad Marginem.

Cпустя 17 лет издательство Ad Marginem переиздает книгу выдающегося немецкого мыслителя Эрнста Юнгера. Это сборник эссе-скетчей эпохи Веймарской республики, балансирующих на грани фиктивного дневника и политического манифеста. «”Пылающие огнем сновидческие пейзажи” Первой мировой войны приоткрыли для автора завесу, за которой скрывался демонический мир, непроницаемый для дневного света разума, и вот сновидение, где грезится удивительное и волшебное, становится у Юнгера парадигмой для толкования опыта действительности» — из издательской аннотации. 

Георгий Костаки. «Коллекционер». Изд-во «Искусство XXI век».

Знаменитый коллекционер Геогрий Костаки в автобиографических заметках описывает детство и юность, особый патриархальный уклад жизни греческой семьи в Москве, годы революции, эпоху НЭПа и дальнейшую жизнь в Советском Союзе. Будучи шофером в посольстве, в конце 40-х он начинает изучать и собирать произведения художников русского авангарда (Татлина, Малевича и других), постепенно создавая выдающуюся коллекцию, почту не имеющую аналогов.

Пауль Целан. «Стихотворения. Проза. Письма». Ad Marginem.

Философ Ален Бадью называл Целана «последним поэтом XX века», на котором «век поэтов заканчивается». Немецкоязычный поэт, еврей, родившийся в Черновцах (Украина), он глубоко переживал Холокост, был заключен в нацистских лагерях — все его творчество пронизано ощущением катастрофы. Критик Игорь Гулин называет Целана одним из «главных и самых трагических поэтов ХХ века, оказавшего огромное влияние не только на поэзию, но и на европейскую философию».

Зигмунт Бауман. «Свобода». «Новое издательство».

Британский философ и социолог рассматривает феномен свободы в его социальном измерении — не как свойство или достояние человека, а как социальное отношение, связывающее его с другими людьми, различными социальными институтами и обществом в целом. Как показывает Бауман, свобода представляет собой продукт определенного общественного устройства — поэтому она подлежит и критическому анализу, и историческому развитию.

Поль Б. Пресьядо. Квартира на Уране: хроники перехода. Изд-во No kidding Press

В книгу вошли статьи испанского квир-теоретика и публициста, написанные им в разные годы для газеты Libération: как очерки, посвященные глобальным культурным и политическим сдвигам, так и хроника собственного трансгендерного перехода. По словам самого Пресьядо, совершившего переход в 2014-м, он никогда не ощущал себя ни мужчиной, ни женщиной. Название сборника отсылает к концепции уранизма, разработанной еще в 1864-м для определения «третьего пола» и прав тех, «чья любовь существует вне закона». Поль Б. Пресьядо мечтает о квартире на Уране, где он будет жить вдали от господствующей сегодня таксономии расы, гендера или класса.

Мария Рита Кель. «Время и собака: депрессии современности». Изд-во «Горизонталь».

Бразильский психоаналитик лакановской ориентации Марии Риты Кель считает депрессию важным симптомом современности. Она пишет, что депрессии — это следствие господства императивов счастья, наслаждения и творческой самореализации, довлеющих над капиталистическими обществами потребления. Кель считает, что сегодня депрессии заняли место главного симптома недовольства культурой, которое в домодерных обществах отводилось меланхолии. Кроме того, Кель обнаруживает связь депрессий с ускоренной темпоральностью современного общества потребления.

«Сложные чувства. Разговорник новой реальности: от абьюза до токсичности». Изд-во Individuum.

На постсоветском русскоязычном пространстве созрел новый язык разговора о чувствах и более 20 авторов (социологи, антропологи, филологи и культурологи) в сборнике пытаются собрать и описать значения основных понятий этого языка. Что имеет в виду студентка, говоря, что преподаватель ее «харассит»? Почему мы так боимся «стресса» и «выгорания»? И откуда берется «ресурс»?

Армен Аванесян. «Майамификация». Изд-во Ad Marginem.

Книга австрийского философа и теоретика искусства представляет собой сочетание путевого дневника и теоретического трактата. Технические алгоритмы, управляющие потоками глобальной информации, пишет Аванесян, с недавних пор повсеместно определяют нашу жизнь и перестроили даже само время Он пытается понять, как выстроить с этим «новым настоящим» такие отношения, которые позволят сохранить автономное существование, не подчиненное аппаратам превентивного контроля, созданным современной технополитикой.

Новые журналы

В этом году появилось сразу несколько интересных российских журналов, поэтому решили их упомянуть в этом списке. Это и новое издание Фонда Гайдара — журнал «свободных искусств и наук» Versus с известными учеными и искусствоведами (от Валерия Анашвили до Бориса Гройса) в редсовете; и Grandmama’s print — независимый журнал о современной фотографии, публикующий фотопроекты российских и зарубежных авторов и интервью с современными художниками. Отдельно отметим последний на данный момент выпуск «ЭГАЛИТЕ» (появившегося в прошлом году журнала о проблемах современного капиталистического общества). Тема последнего номера — «Болевой порог»: «это сборник критических размышлений об опыте боли: физической и ментальной, а также о том, какие идеологические формы он принимает в обществе позднего капитализма».

Наталья Шалошвили. «Леопарда». Изд-во «Поляндрия».

Леопарда спала на дереве, а когда не спала — водила автобус, развозила зверей. Пока её вместе с автобусом не обогнала маленькая чёрная кочерыжка на колёсах… Это вкрадчивая, минималистичная история о дружбе и востребованности, но одновременно и притча об экологии, напоминающая, что высокоскоростные технологии не всегда делают нас счастливее.

Брехт Эвенс. «Полуночники». Изд-во «Бумкнига».

Брехт Эвенс — современный фламандский автор комиксов и иллюстратор, которого газета The Guardian назвала одним из самых талантливых представителей бельгийской школы иллюстрации со времён Эрже, автора комиксов про Тинтина. В новом графическом романе Эвенс «сталкивает трех незнакомых людей нос к носу — их секреты, демоны и заветные тайны выйдут наружу. Перед нами прекрасная и ужасная фантасмогория, в которой заветные сны и ночные кошмары одинаково яркие — и реальные», — пишет Esquire.

«Легенды Казани». Изд-во «Юлбасма».

Двуязычный сборник казанских легенд с удивительно подробными фантастическими иллюстрациями Сони Лигостаевой: художницы, которая в прошлом работала над дизайном событий «Смены» и даже рисовала для нас стикерпак. В издательстве считают, что «книга получилась самой эпичной из всех, что мы издавали: по ней можно снимать детективы, боевики, фэнтези, и с таким же успехом драмы и комедии», ну а мы уверены, что книга станет идеальным подарком и сувениром из Казани.

Маша Ивашкина. «Прогулка». Изд-во «Миля».

Для книги иллюстраторка взяла 18 интервью и составила из них сценарий-разговор, совместив его с прогулкой по Москве. «В этой книге — мои близкие люди, они отвечают на самые разные важные вопросы, которые задает нам жизнь: про дружбу, любовь, семью, город, творчество, дело, учебу, мечты и страхи. В течение книги мы проходим маршрут по Москве, с утра до следующего рассвета, по местам, которые люблю я и мои друзья». Издательство совсем юное, но каждая книга — восторг. Так что следите!

На этой неделе мы получили долгожданное переиздание книги «Дневники Тукая» издательства «Смены».  Это малоизвестный документ, оставленный одним из самых популярных авторов татарской литературы. Из автобиографических воспоминаний и дневниковых записей читатель узнает Тукая по другую сторону школьного учебника. Вошедшие в книгу тексты не только демонстрируют переживания и сложности быта последних лет жизни поэта, но и позволяют лучше понять его фигуру и характер, часто спрятанные за официальными представлениями об авторе. Публикуем фрагмент из главы «Возвращение в Казань».

---

III

Пожив в деревне, я очень полюбил одиночество и тишину. Поэтому и по приезде в Казань планировал пожить замкнуто. Снять у какой-нибудь одинокой старушки угол в тихом месте, никуда не ходить, гостей не принимать. Неплохо бы найти квартирку где-нибудь в окрестностях Подлужной. Решил для себя: буду есть да спать, читать да писать, а если прихворну, так тихо отлежусь.

Въехал на квартиру, правда, это не Подлужная, а, как выражается газета «Йолдыз» ³¹, Вторые Ямки ³². Хозяйки — две русские женщины, сёстры. Мещанки, черт бы их побрал, мещанки.

Каждый раз, читая Максима Горького и Кнута Гамсуна, посылаю проклятия мещанам.

Как будто позабыл, как два года тому назад, заплатив одной мещанке полуторамесячную квартирную плату, выдержал всего три ночи; и вот опять к ним попал.

Восемь рублей за месяц с готовкой. Мясо не моют. Варят щи. Суп то пересолят, то недосолят. Чайная заварка сутками используется одна и та же. Чашки покрыты коричневым налётом. Стол — что твоя помойка. В день заселения сказали: «Завтра кровать доставим». Неделю спал на полу, перекатываясь, как пустая бутылка, а кровати всё нет. Хозяйки день и ночь пропадают неизвестно где, что твои кошки. Даже самовар ставит кто-нибудь из квартирантов. В один из дней хозяйка всё же попалась мне на глаза, и я спросил её: «Когда у вас кровать будет?» В ответ она, наотрез отрицая данное обещание, принялась причитать, что по бедности кровать купить не в состоянии. При каждом слове её физиономия меняется, как у гримасничающей обезьянки. Переднего зуба не хватает. Не дослушав её лживых объяснений, я сбежал. С приятелем пошли искать мне номер.

Нашли номер. Ну и хороший, ну и красивый! И название-то какое: «Сияние» — внутри всё лучится. Что за мебель! Четыре угла кровати украшены сверкающими набалдашниками. Что касается зеркала, то оно подобно сияющему среди песков киргизской пустыни чистейшему озеру. Дверь словно из белого перламутра. Умывальник с мраморной раковиной. На письменном столе бордовое сукно. Сам стол с множеством ящиков. Паркетный пол, на который человеку и наступать-то не подобает, лечь бы на него грудью и скользить. Стены словно отлиты из шоколадных пряников…

Короче говоря, и не пересказать. Однако верить или нет — воля читателя.

IV

Если скажете, что это похоже на рекламу, то вот мой «шуралийский девиз»:

Хвали кого захочешь иль ругай,

В союз ни с кем, однако, не вступай.

Вечером, зайдя на квартиру, нанял извозчика и принялся перетаскивать вещи. Попытался заговорить с хозяйками насчёт возврата задатка, но они принялись кричать, что задаток возвращать не полагается, и подняли такой шум, что, заткнув уши и схватив в охапку оставшиеся вещи, я едва от них сбежал. Сгорели мои три рубля.

Номер. Я чуть не забыл, что внёс месячную плату и теперь смогу безмятежно наслаждаться каждой минутой пребывания в таком прекрасном месте. Переночевал одну ночь. Утром номер тоже кажется красивым. Вечером, при электрическом свете, он красив по-другому. Провёл вторую ночь. Выспался сладко.

На третью ночь, я тебе скажу, заработавшись за письменным столом, я вдруг почувствовал себя человеком, который оказался в нехорошем доме, населённом духами-пери («кто в этот дом войдёт, невредимым не выйдет» из книг-сказок). Что-то похрустывает. Глядь — да это крысы! Ах вы, божьи враги! Ах вы, враги рода человеческого! Ах, враги генерала Толмачёва ³³! Грызут еду в моем комоде. Перестал писать. Крысы губят мои и без того расшатанные нервы. Нет, никак не могу писать. В смятении выключил свет и лёг спать. Рядом с собой положил багажный ремень, чтобы бить им по комоду, отпугивая крыс.

Только закрою глаза, в ящике комода, стоящего рядом с кроватью, начинается шебуршание. Сахар превращают в прах. Булку грызут. В смятении хватаю ремень и со всей силы шлёпаю им по комоду. На короткое время устанавливается тишина. Только глаза закрою — снова слышится скрежетание. Снова бью, снова ругаюсь. Растерянно бормочу: «Эй, воришка! Понимаю, что тебе, бедняге, такие чудеса храбрости приходится проявлять только для того, чтобы не умереть с голоду. Но нельзя ли хотя бы не шуметь во время еды? Мне для тебя пищи не жалко, потому что, если я спрячу еду в недоступное для тебя место, ты, пожалуй, осмелеешь до того, что примешься обгладывать мои нос и уши. Но всё-таки знай, как говорится, сверчок свой шесток!» Все равно своего занятия не бросает.

Вот тебе и прекрасный номер! Наутро и на сливочном масле обнаружил следы крысиных лапок. Нет, больше невозможно это терпеть, сегодня же отправляюсь на поиски кошки!

V

Утром еду на «барабузе». Лошадь встречается — кошка не встречается, собака встречается — кошка не встречается, коза встречается — кошка не встречается. Мухаммеджан-хафиз встречается — кошка не встречается. Встречаются пузатые татарские баи — кошка не встречается. В тот день я ходил до вечера и, не найдя кошки, решил в номер не возвращаться и пошёл ночевать к товарищам на Армянскую улицу ³⁴. Лёг спать. Вот это клопы!

Ну и клопы! За один укус выпивают по столовой ложке крови. Встал, зажёг свет: вся поверхность подушки словно украшена мелкой узорчатой вышивкой из бесчисленных клопов! Надежда выспаться оказалась тщетной. До восьми утра сидел при свете, перечитал все до одной валявшиеся на столе чепуховые книжонки, которые в другое время бы и в руки-то не взял.

Моё хождение имело такой оборот: бежав от крыс, пошёл искать кошку и, не найдя, привёл за собой клопов…

Мне пришла в голову замечательная мысль. Я задумал сам стать кошкой. Однажды вечером я надел на ноги валенки, а на себя шубу, вывернув её наизнанку. На голову такую же вывернутую шапку. К шубе сзади прикрепил из мочалки подобие хвоста. И принялся репетировать, крича по-кошачьи. «Мияу», «мырау», «мя-аа-ауу», «мор-рр-а-ууу»!

Так как мне самому казалось, что это совсем по-кошачьи, я посреди ночи, хорошенько поджав ноги, уселся у дыры, из которой выходит крыса. Вот мяукаю, вот мурлычу!

— Мияу, мырау, мя-аау, мор-рррау!

Остановился раз, смотрю, крысы всей семьей собрались в дыре. Сквозь острые их зубки слышны такие оценки моего мурлыканья:

— Вот ещё один Камиль Мутыги³⁵ выискался! — хихикают.

— Ладно еще, бесплатно слушаем, ведь за худший, чем этот, концерт Камиля публика денежки выкладывала.

— Плохой артист! Хотя и не хуже шароварников ³⁶.

— Тоже мне, кошка!

— Тоже мне, напугал!

— Разве не похож я на кошку? И мяукаю, и мурлыкаю!

— Как на тебя ни посмотри… Ты и ногти давеча подстриг, как человеку полагается… И лицо у тебя гладкое, без шерсти; и усов-то у тебя нет, и сам ты слишком большой.

Да я ведь, скажу вам, не хвастаясь, и сам за словом в карман не лезу:

— Эй, крысы! Зачем вы мой провиант воруете? Почему бы вам в интенданты не пойти? Брюшки вы солидные наели, это вам подойдет.

— Видно, ты думаешь, если мы в подполье живем, ничего не знаем, что кругом творится? — общий хохот. — В последние годы интендантов то и дело за решетку прячут: и в Казани, и в Киеве, и в Петербурге… ³⁷

— Оказывается, вы весьма осведомлённый народ. После того, как смутьяны утихомирились, уж не к вам ли в руки перешла «подпольная» печать?

Одна из крыс, выпятив грудь:

— К нам, к нам! Что ты нам сделаешь? Другие, жалея меня:

— Всё-таки человек не в своей роли — разве это не комедия?

— И какое же занятие мне подойдёт, господа критики?

— Пишешь — пиши. Не нервничай, как старый чиновник.

После этих слов я, чтоб не опровергать их слова, как горох расставил вот эти баиты в качестве эпилога к данной истории:

Наставление и назидание

Красивы стены, зеркала — бывает,
Да крысы в ящике стола. Бывает!
В любом прекрасном капля зла бывает.

И в совершенстве есть свои огрехи. Кому-то крыса — злейший враг, бывает, Кому-то — человек. Пустяк, бывает. Кому-то так, кому-то сяк, бывает.
Есть шуба у меня, а в ней — прорехи.

1912

Примечания:

• 31 «Йолдыз» (в описываемое время использовалась русская транскрипция названия «Юлдуз») — вторая в Российской империи татарская газета, печаталась в Казани (1906–1918).
• 32 Вторые Ямки — очевидно, шутливое название улицы 2-й Ямской, ныне это часть улицы Нариманова.
• 33 Толмачёв Иван Николаевич (1861—1931) — с 1907-го по 1911 годы градоначальник Одессы, отличился при подавлении революционных выступлений 1905 года, покровительствовал правомонархическим организациям. Боролся с революционным подпольем. Чуть ниже Тукай шутливо обыгрывает понятия «подполье», «подпольщики», бывшими, выражаясь современным языком, мемами той эпохи.
• 34 Армянская улица — теперь улица Спартаковская.
• 35 Камиль Мутыги Тухватуллин (1883—1941) — журналист, издатель, певец, организатор литературно-музыкальных вечеров. Старший друг Тукая (преподавал в медресе «Мутыгия» в Уральске, когда Габдулла там учился). Неоднократно становился объектом дружеской иронии, а порой и сарказма Тукая, который был невысокого мнения о вокальных данных Камиля Мутыги.
• 36 Шароварники — иными словами, «поющие шаровары».
  Таким эпитетом Тукай шутливо характеризовал исполнителей народных песенок низкого пошиба.
• 37 Незадолго перед этим по Российской империи прокатилась череда громких судебных процессов над войсковыми интендантами, обвинёнными в различных махинациях и злоупотреблениях.