Искаженное, отказавшееся от любой логики, незнакомое и чуждое привычному рассудку наследие Хуго Балля — отражение монструозной гримасы эпохи разлада и катастрофы.

Выкладываем дневниковую запись Хуго Балля (1886–1927) за 26 сентября 1916 года.

26.IX

День, полный чудес. Почувствовать его — тоже кое-что. Опадает листва. Синие благородные гроздья свисают с лозы — округлые и спелые — на склонах холмов. Теперь я всё‑таки знаю, куда ещё можно сбежать из Цюриха: в Тессин¹.

* * *

Эмми находит, что немецкий язык беден на слова нежные и «любовные». А датский, мол, на них бесконечно щедрее. Беседуем с ней о галантности, в пять часов утра. Галантность — это когда открываешь, слой за слоем, тысячу мелких украшательных, одаривающих и обогащённых нежностей. Утешение в любой момент. Маленькие регулярные затраты, изобретательность ради украшения. Вся эта возня и игра создаёт галантность, а всякая галантность связывает, обязывает. Кто лепит из глины, у того всегда наготове вещи, которые он может раздарить. Это гуманизирует отношения, обусловливает ответные подарки, разговор, беседу.

Галантность — это, собственно, стихия жизни творческих натур. Может, и сама творческая продуктивность — это просто галантность. Gratiae gratis datae²… В немецком языке слишком подчёркивается воля, конструкция³. И даже, мол, ценится у немцев грубость и негалантность, то есть непродуктивность. Поэтому ты никому ничего не должен и сам никому не симпатичен.

Вежливость по отношению к окружающим тесно связана с галантностью. Каждая мелочь не обязательно должна быть правильной и соответствовать истине; говоришь из вежливости, из галантности и то, что неверно: чтобы соответствовать нормам. Кто выступает против галантности, сам себе не может нравиться; потому что галантность потребна и тебе самому, твоей собственной душе, которая так часто бывает не в настроении, что только галантность и может её развеселить и взбодрить. Нельзя обращаться с собой как держиморда. Нехватка галантности омрачает и раздражает. Живость и галантность — почти одно и то же. Жизнь хочет быть в форме не только в определённое время, а в любой момент, быть залюбленной насквозь и пронизанной светом. Неудобоваримые происшествия в любой момент сопрячь с вымыслом⁴: вот триумф галантности.

Проект реализуется победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.

Издательство libra и издательство Яромира Хладика совместно выпустили эссе Петера Хандке, лауреата Нобелевской премии по литературе 2019 года.

Хрупкая душевная организация всегда попадает под удары, отбивает осады внешнего мира и путает узлы в самой себе.

Хандке находит спасение от этого бремени в глубокой рефлексии и усердном вспахивании собственной головы, «Три эссе» — творческое следствие подобных предприятий.

Трилогия написана в 1989–1991 годах, в эпоху глобальных исторических сдвигов — тем более настойчиво маргинальными кажутся типичная самоуглубленность Хандке, его пристальная, «близкая» оптика, его пытливые магические длинноты, раздвигающие внутреннее пространство-время этих коротких текстов — порой до бесконечности.

С разрешения издателей мы публикуем небольшой отрывок из «Эссе об усталости».

Я намерен пройти естественным путем — от картины мира без сна — к картине мира, порожденной усталостью, или, вернее, во множественном числе: я хочу рассказать о разных картинах мира, порожденных разными видами усталости. Так до ужаса пугала меня в свое время усталость, связанная с женщиной. Нет, эта усталость не возникала, она протекала как физический процесс — как расщепление. И затрагивала не только меня, но и женщину; словно резкая перемена погоды, она приходила извне, из атмосферы, из космоса. Бывало, мы лежали, стояли или сидели, еще вместе, разумеется, и вдруг неотвратимо отдалялись друг от друга. В такое мгновение всегда накатывал страх, даже ужас, как при падении: «Стой! Нет! Нет же!» Но ничего не помогало; оба падали, неудержно, порознь, каждый — в собственную, а не общую усталость. Может статься, усталость была лишь другим названием бесчувственности или отчужденности, но к тяжести, давившей на всё вокруг, это слово подходило как нельзя лучше. Даже если местом действия был, к примеру, большой кинотеатр с кондиционерами, нам становилось жарко и тесно. Ряды кресел дыбились. Краски на экране желтели и блекли. Если мы случайно касались друг дру. га, каждый с отвращением отдергивал руку, как от удара током. «Ближе к вечеру такого-то числа… на кинотеатр „Аполлон”… как гром среди ясного неба обрушилась катастрофическая усталость. Жертвой стала молодая пара: сидевшие плечом к плечу юноша и девушка были катапультированы в разные стороны мощной волной усталости, и по окончании фильма, который, между прочим, назывался “О любви”, не обменявшись на прощание ни взглядом, ни словом, каждый безвозвратно пошел своей дорогой». Да, разлучающая усталость всякий раз лишала кого-то из нас способности смотреть в глаза, повергала в немоту; никогда, никогда не смог бы я сказать ей «я устал от тебя», никогда — простого «устал!» (выкрикнутое вместе, оно, возможно, освободило бы каждого из личного ада). Приступы такой усталости выжигали в нас дар речи, душу. Если бы мы только могли и вправду каждый пойти своей дорогой! Нет, усталость принуждала разделенных изнутри оставаться вместе наружно, телесно. И оба, одержимые дьяволом усталости, обращались в страх. 

В страх чего?

Друг друга. Та усталость, немая, обреченная быть таковой, принуждала к насилию. Это выражалось лишь во взгляде, который искажал другого, не только как личность, но и как представителя пола: омерзительные и смехотворные виляющие задом женщины или мужчины с их извечными брутальными позами. Или насилие свершалось тайно над чем-то иным, третьим: мимоходом прихлопнутой мухой, в задумчивости растерзанным цветком. Случалось и так, что они сами причиняли себе боль: он совал руку в огонь, она обкусывала подушечки пальцев, он бил себя кулаком в лицо, она плашмя падала на землю, совсем как ребенок, только еще более беззащитная. Иногда уставший набрасывался на товарища по заключению, врага, но уже по-настоящему, желая устранить его с пути, пытаясь запинающейся руганью и криком избавиться от него. Насилие, учиняемое обоюдной усталостью, было тем не менее единственным избавлением; за ним, по крайней мере обычно, следовало расставание. Или усталость уступала место изнеможению, в котором можно было передохнуть и прийти в себя. Потом один, может быть, и возвращался к другому — они с изумлением стояли, уставившись друг на друга, еще содрогаясь от только что случившегося, не в состоянии постичь это. И другой, возможно, начинал смотреть на спутника новыми глазами: «Что на нас нашло в кино, на улице, на мосту?» (Они даже обретали голос, чтобы выразить это, причем сразу оба, невольно, или юноша обретал его для девушки, или наоборот.) В этом смысле усталость, обременившая два юных существа, могла означать и превращение: беспечной влюбленности в начало чего-то серьезного. Никому не приходило в голову обвинять другого в том, что он натворил; напротив, у обоих открывались глаза на природу совместного существования, в котором один сам по себе ничего не решал, совместного «становления» мужчины и женщины, взаимной обусловленности, которую, например, раньше называли «следствием первородного греха», а сегодня и не знаю как. Если бы обоим удалось вырваться из усталости, они бы осознали, что лишь двое выживших в катастрофе могут потом — всю жизнь, хочется надеяться! — принадлежать друг другу, и усталость уже никогда не овладела бы ими. И они жили бы вместе долго и счастливо, пока что-то другое — гораздо менее загадочное, менее пугающее, менее поразительное, чем та усталость, не встало бы между ними: повседневность, пустяки, привычки.

Проект реализуется победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.