Издательство Ad Marginem переиздало текст немецкого философа Вальтера Беньямина «Улица с односторонним движением». Эта книга, впервые вышедшая в 2012 году, послужила отправной точкой и озаглавил уличную выставку Олега Тихонова, которую «Смена» организовала на улице Профсоюзная 20 июля 2014 года.
«Рупор “Смены”» вспоминает текст Вальтера Беньямина и публикует несколько фотографий из архива, зафиксировавшего эту однодневную выставку, которую предварял текст о пустынной улице, в последствии ставшей «главной барной улицей Казани»: «”Улица с односторонним движением” — эксперимент фотографа Олега Тихонова и “Смены”, в процессе которого витальная, самодовольная и динамичная улица Баумана «переносится» на пустующую, полумертвую улицу Профсоюзную. Как и одноименная книга философа Вальтера Беньямина, идея выставки посвящена обманутым надеждам и появлению новых контуров тихой мещанской радости».
С любезного разрешения издательства вы публикуем несколько фрагментов из книги, в которую помимо «Улицы с односторонним движением» вошел текст «Берлинское детство на рубеже веков» — два фрагментированных текста, проницательно анализирующих ткань повседневности. Сквозные темы книги — взаимодействие прошлого и настоящего, неслышная поступь истории, ностальгия, коллекционирование и т. д. — тесно связывают эту, казалось бы, необязательную автобиографическую прозу с главными теоретическими проектами Беньямина, посвященными Бодлеру, культурной истории XIX — начала XX века и, шире, судьбе модерна.
Пивная
Матросы редко сходят на сушу; служба в открытом море — это воскресный отдых по сравнению с работой в гавани, где часто днем и ночью приходится заниматься погрузкой и разгрузкой. А когда экипаж получает увольнение на берег на пару часов, уже темно. В лучшем случае на пути к трактиру мрачным монолитом стоит собор. Пивное заведение — это ключ к любому городу; знать, где можно выпить немецкого пива, — вот вам и вся география с этнологией. Немецкий кабак раскрывает морякам карту ночного города: оттуда и до борделя, и до других кабаков добраться нетрудно. Его название уже давно курсирует в застольных разговорах. Ведь когда моряки покидают гавань, они подымают, один за другим, словно маленькие вымпелы, прозвища заведений и танцплощадок, красивых женщин и национальных блюд, которые ждут их в следующем порту. Но кто знает, суждено ли еще раз пристать к берегу? Поэтому едва только судно декларируется и причаливает, на борту тотчас появляются торговцы сувенирами: цепочки и открытки с видами, картины маслом, ножи и мраморные фигурки. Город не осматривают, а покупают. В чемодане матроса кожаный ремень из Гонконга соседствует с панорамой Палермо и фотографией девушки из Штеттина. Точно так же выглядит и их настоящий дом. Им неведомы туманные дали, в которых бюргеру мнятся чужеземные миры. Что в первую очередь важно в каждом городе, так это служба на борту, а потом немецкое пиво, английское мыло для бритья и голландский табак. Международные индустриальные нормы в них засели крепко-накрепко, их не одурачишь пальмами и айсбергами. Моряк «наелся» близости, и говорят ему что-то лишь точнейшие нюансы. Ему легче различат страны по тому, как в них готовят рыбу, а не по тому, как построены дома и оформлен ландшафт. Он до такой степени обжился в мелочах, что пути в океане, где он встречает другие корабли (воем сирены приветствуя те, что принадлежат его фирме), превращаются для него в шумные трассы, на которых приходится уступать дорогу. В открытом море он обитает как в городе, где на одной стороне марсельской Ла Канебьер стоит кабак из Порт-Саида, а на другой, наискосок, — гамбургское увеселительное заведение, где неаполитанская Кастель-дель-Ово стоит на Пласа Каталунья Барселоны. У офицеров преи- муществом всё еще пользуется родной город. Но вот для матроса второго класса или кочегара — людей, чья рабочая сила, перевозимая внутри судна, соприкасается с товаром, — гавани, идущие одна за другой, — это даже не родина больше, а колыбель. И, слушая их, понимаешь, как мало правды в путешествиях.
Парикмахер для требовательных дам
Три тысячи дам и господ с Курфюрстендамм нужно однажды утром, не говоря ни слова, поднять из постелей, арестовать и удерживать в заключении двадцать четыре часа. В полночь по камерам раздается анкета на тему смертной казни, от опрашиваемых требуется указать, какой вид казни они лично выбрали бы в соответствующем случае. Эту письменную работу в заточении должны будут выполнить «с должной компетенцией» те, кто прежде, когда их никто не спрашивал, распространялись на эту тему лишь «добросовестно» (1). Еще до рассвета — времени, с давних пор священного, у нас же отданного палачу, — вопрос о смертной казни был бы разрешен.
(1) Обыгрывается юридический канцеляризм «Nach bestem Wissen und Gewissen» (букв. «с должной компетенцией и добросовестно»).
Осторожно, ступеньки!
Работая над хорошей прозой, нужно пройти три ступени: музыкальную, на которой она сочиняется, архитектурную, на которой она выстраивается, и, наконец, текстильную, на которой сплетается ее ткань.
Уполномоченный книжный инспектор
Наше время, будучи в контрапосте Ренессансу вообще,
в особенности противоположно той ситуации, когда было открыто искусство книгопечатания. Случайность это или нет, его возникновение в Германии приходится на время, когда книга в высоком смысле слова, Книга книг, благодаря лютеровскому переводу Библии стала народным достоянием. Теперь всё указывает на то, что книга в этой традиционной форме приближается к своему концу. Малларме, увидев в кристаллической конструкции своих несомненно традиционалистских текстов истинный образ грядущего, впервые в «Coup de dés» переработал графическое напряжение рекламы в письменную образность (1). В основу экспериментов с письмом, предпринятых впоследствии дадаистами, был положен не конструктивный принцип, а точные нервные реакции литераторов, и потому они были гораздо менее долговечными, чем эксперимент Малларме, выросший изнутри его стиля. Но именно опыты дадаистов позволяют понять актуальность того, что отыскал Малларме — монадически, в своей наглухо закрытой каморке, в предустановленной гармонии со всеми ключевыми событиями наших дней в экономике, технике, общественной жизни. Реклама безжалостно вытаскивает письмо, нашед- шее убежище в печатной книге, где оно вело автономное существование, на улицу и отдает его во власть жестокой гетерономии экономического хаоса. Такова суровая школа новой формы письма. Если столетия назад оно постепенно начало укладываться, из надписи на вертикальной плоскости стало рукописью, покоящейся на наклонной плоскости пюпитра, чтобы в конце концов улечься в книжной печати, то теперь оно вновь начинает так же медленно подниматься. Даже газета уже читается больше сверху вниз, нежели по горизонтали, а кино и реклама и вовсе подчиняют письмо диктатуре вертикали. И прежде чем современник сподобится раскрыть книгу, взор его уже застилает такая сплошная пелена из изменчивых, цветных, перебивающих друг друга литер, что ему теперь едва ли удастся проникнуть в тихую архаику книги. Буквы, эти стаи саранчи, уже сегодня заслоняющие жителям больших городов солнце так называемого духа, с каждым годом будут становиться всё плотнее. Иные требования деловой жизни ведут еще дальше. С картотекой приходит завоевание трехмерного письма, то есть поразительный контрапункт к трехмерности письма в его первоначальном облике рун или узелков. (И уже сегодня книга, согласно наставлениям современного научного способа производства, — это устаревший посредник между двумя картотечными системами. Ибо всё существенное находится в карточном ящике исследователя, написавшего ее, и ученый, который ее штудирует, встраивает ее в свою собственную картотеку.) Но очевидно, что развитие письма не будет до бесконечности привязано к властным притязаниям хаотического движения в науке и экономике, — напротив, настанет момент, когда количество перейдет в качество, и письмо, которое всё глубже проникает в графическую область своей новой эксцентричной образности, разом овладеет адекватным этой образности предметным содержанием. Поэты, которые в таком случае, как и испокон веков, станут в первую очередь мастерами письма, только тогда смогут участвовать в работе над этим образным письмом, когда они откроют для себя те области, где (без чрезмерного превознесения себя) осуществляется его конструирование: в статистических и технических диаграммах. Основав международное переменчивое письмо, они вернут себе авторитет в жизни народов и обретут такую роль, в сравнении с которой все надежды на обновление риторики окажутся допотопными мечтаниями.
(1) Весь этот пассаж Беньямина о Малларме, несомненно, вдохновлен текстами Поля Валери, в частности его статьей о «Броске костей», где он также апеллирует к Лейбницеву понятию предустановленной гармонии. Ср. характеристику поэзии Малларме: «Блеск этих кристаллических систем, таких чистых и точно бы ограненных со всех сторон, меня завораживал» (Валери П. Письмо о Малларме / пер. А. Эфроса // Поль Валери об искусстве. М.: Искусство, 1993. С. 359).
Учебное пособие
Принципы увесистых томов, или Искусство писать толстые книги
I. Всё изложение должно быть пронизано длинными и многословными описаниями замысла.
II. Следует вводить термины для тех понятий, которые больше нигде в книге, помимо этого определения, не встречаются.
III. Понятийные различия, с большим трудом разработанные в тексте, следует снова стереть в примечаниях к соответствующим частям.
IV. Понятия, о которых говорится только в общих чертах, нужно проиллюстрировать примерами: если речь идет, скажем, о машинах, следует перечислить все возможные их виды.
V. Всё, что a priori известно о каком-либо объекте, следует подкрепить множеством примеров.
VI. Взаимосвязи, которые можно было бы представить графически, следует изложить словами. Скажем, вместо того чтобы рисовать генеалогическое древо, все родственные связи следует изобразить и описать.
VII. Каждого из оппонентов, которые прибегают к одним и тем же аргументам, следует оспорить отдельно.
Среднестатистический труд сегодняшнего ученого должен читаться как каталог. Но когда же начнут писать книги как каталоги? Если дурное содержание проникло таким образом во внешнюю форму, то возникает превосходное сочинение, в котором каждому мнению приписывается его ценность, но они тем самым не выставляются на продажу.
Пишущая машинка только тогда вытеснит перо в руке литератора, когда точность типографских форм будет непосредственно встроена в концепцию его книг. Возможно, тогда потребуются новые системы с более разнообразными шрифтами. Они поставят перст указующий на место бегло пишущей руки.
Метрически выстроенный период, ритм которого затем нарушен в одном-единственном месте, образует самый прекрасный прозаический пассаж, который только можно себе представить. Так сквозь брешь в стене в комнату алхимика прорывается луч света и заставляет сверкать кристаллы, сферы и треугольники.
Перевод: Антон Прокопьев
