На днях в издательстве Individuum вышла одна из самых долгожданных новинок весны: книга «Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования» музыкального журналиста Максима Семеляка. Не биография великого русского музыканта, но рассказ «о личных отношениях с ГО и ее вожаком, а заодно и об истории любви и ненависти постсоветского мира к неуклюжему человеку в очках». В нашем магазине «Значит, ураган» появится уже через пару дней. А в «Рупоре Смены» о книге рассказывает Константин Сперанский — литератор, сотрудник Individuum, участник группы «макулатура».
Летов, слава Богу, никакой не Курт Кобейн, не Ян Кертис, даже не Башлачев или Науменко. Не рок-герой, а русский, что называется, мужик, который может и проводку починить, и картошку зажарить, и на гитаре умеет. Только Летов такую универсальность скорее излучал, а не практиковал. Преломлялось в нем все, именно поэтому он так часто в разных интервью утверждал противоположные смыслы.
У Максима Семеляка в «Значит, ураган» Летов выступает кем-то вроде Карлсона или какого-нибудь Богуса из одноименного фильма с Жераром Депардье — то ли реальным, то ли воображаемым, немного сварливым лучшим другом, который прилетает из своей изнанки всех измерений, когда ему вздумается.
Характерна сцена первого знакомства автора и героя. Семеляк взял у Летова интервью для газеты, которое, из-за технических недоразумений Летов не смог прочитать перед публикацией, и когда спустя месяц состоялась неформальная встреча у общего приятеля, музыкант, вместо приветствия произнес «глядя куда-то в сторону»: «Вопрос такой: почему не было прислано интервью на заверение?». «Почему-то я хорошо запомнил безличную конструкцию фразы», — отмечает Семеляк.
Или когда автор и герой после концерта Гражданской обороны в Нью-Йорке оказались в Эмпайр-стейт-билдинг и напились до забытья. «В какой-то момент, уже сильно заполночь, мы принялись вдвоем, расправив плечи, бегать по пустому небоскребу чуть ли не с криками „хой“», — пишет Семеляк. Долгий насущный разговор, который затем последовал на пожарной лестнице 66-го этажа ни автор, ни герой не запомнили. По словам Семеляка, единственное, что сохранилось в памяти — это звук, с которым Летов, смеясь, бил себя по коленкам, как делал обыкновенно, когда ему что-то нравилось.
История же собственно Малыша не исчерпывается тоскливой нотой — никакого «он улетел, но обещал вернуться» — Семеляк вплетает свою судьбу в летовскую биографию, и иначе поступить не может. Летов для каждого свой — «своими» сам музыкант и называл наиболее ценимую категорию слушателей. «Летов еще в 1990 году делил свою публику на три сегмента: гопников, эстетов и „своих“. Последних было совсем мало, а эстеты в этой иерархии были едва ли не хуже гопников», — замечает Семеляк.
Он развертывает связанную с Летовым личную психогеографию: в этом переходе впервые услышал «Все идет по плану»; в подсобке музыкальной конторы, куда пришел переписать себе альбом «Оптимизм», девушка впервые сделала с ним то, «что и Деми Мур с Майклом Дугласом в фильме „Разоблачение“»; в музыкальном магазине «Трансильвания» часто иногда даже почти случайно встречал рывшегося в компакт-дисках Летова; в подмосковном Красково, где начинается и заканчивается рассказ Семеляка, и где он с помощью летовских строк пытается разгадать и свое прошлое, и местную топографию.
Едва ли не важнее автора с его героем в «Значит, урагане» — эпоха, три тревожных десятилетия в российской истории, в начале каждого из которых казалось, что страна находится на пороге катастрофы. Герой летовских песен в этой круговерти казался одиноким трубадуром, немного невпопад тянущим свою песню последних времен, один глаз певца пристально следит за происходящем наяву, а другой развернут вглубь самого себя. «Зачем снятся сны» — хороший вопрос, и судьба Летова, как последнего народного поэта-песенника, может быть ответом — чтобы их нельзя было отличить от яви.