fbpx

Смена

Рубрики
Книги Рупор Смена

Книга недели — «Лекции о Канте (по конспектам Елены Петровской)»

Жан-Люк Нанси (1940—2021) — современный французский философ, автор широкого корпуса сочинений, а также собственной версии философской деконструкции, товарищ и коллега Жака Деррида. Елена Петровская, переводчица Нанси, законспектировала курс лекций о Канте, прочитанный им в стенах Страсбургского университета.

На страницах книги Нанси размышляет о трёх кантовских «Критиках» как о едином целом, где каждая из них — выполняет определенную функцию. Одна из ключевых проблем, охватившая сознание людей ХХ века, — беспокойство разума, потерявшего крепкую опору в полагании на некие очевидные вещи, а оттого вынужденного воссоздавать Бога из своих человеческих способностей. Так, Кант описывает эффект, при котором Бог исчезает как способ обоснования природы и морали, а потому на первый план выдвигаются обоснования суждений и действий. Мысль Нанси разворачивается около оставленного Богом места, где отныне источником единства становится разум.

С разрешения издательства Common Place публикуем фрагмент из книги:

Как охарактеризовать удовольствие и неудовольствие? Это значит, что, ощущая нечто, я ощущаю самого себя. Иными словами, я ощущаю свое собственное состояние, когда соотношусь с чем-то. Находясь в отношении к действию, субъект как таковой себя не ощущает. В этом проявляется негативное последствие того, что субъект не является Богом, иначе говоря — intuitus originarius. Ведь одно из определений Бога — это быть собственным наслаждением. Что есть в «самоощущении» от принципа? Как «самоощущение» становится проблемой? — спрашивает Кант. Существует предрасположенность к удовольствию, и это нужно обнаружить. Однако такой элемент не может быть конституирующим ни для субъекта, ни для поступка. Необходимо найти априорный принцип удовольствия, указывающий на цель вообще и на возможность удовлетворения этой цели.

Итак, имеются: 1) удовлетворение от представления как таковое, то есть единство предмета и единство природы. Но это удовольствие утрачено, забыто. 2) Представление об удовлетворении, или моральный закон. Сюда же относятся всеобщие законы природы. Такое представление приводит к уважению, этому нечувственному чувству. А это и есть настоящий движитель моральных поступков, лишенный удовольствия и неудовольствия. При этом, однако, уважение имеет чувственную подоснову, являясь запрещенным удовольствием. 3) Удовлетворение от удовлетворения, или «самоощущение» как таковое. Другими словами, это удовольствие и неудовольствие как таковые, свободные от предметов познания, а также от действий. Можно добавить, что это представление о самом представлении. Эстетическое суждение выстраивается как суждение, не принимающее в рассмотрение субъект и не соотнесенное с действием. Оно выражает восхищение перед целесообразностью, которая ощущается как таковая. То есть оно имеет дело с удовольствием как таковым.

Но чем чревата утрата удовольствия как такового или наложенный на него запрет? Это приводит к тому, что субъект с необходимостью пребывает в неведении относительно своего собственного познавательного и деятельного состояния. В той или иной форме ему не хватает власти над самим собой. Субъект у Канта фигурирует в двух формах, а философский субъект всегда отмечен двойственностью. Во-первых, он выступает субъектом своих действий (l’agent de ses opérations) как в теоретическом, так и в практическом плане. Этот деятель, а именно познающий субъект и субъект действующий, сведен к одной пустой точке.

Он не испытывает радости от своих действий. Двойственность такого деятеля как раз и подтверждается делением учения на теоретическую и практическую части. Во-вторых, отсюда вытекает и вторая форма субъективности: субъект как претерпевающий свои собственные действия. Он является «самоощущением» собственных действий. И именно в таком «самоощущении» обнаруживается согласие себя с собой (en-tre soi et soi), иначе говоря — согласие с самим собою разума. Этим и решается все дело.


Проект реализуется победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.

Рубрики
Книга/Мерч Книги Рупор

Книга «Путешествие в Россию»

В 1926 году газета Frankfurter Zeitung предложила известному австрийскому писателю и журналисту отправиться в советскую Россию. Рот отправился в путешествие в июле 1926 года. Его первые репортажи полны живых впечатлений и написаны по следам его перемещений, однако скоро он обращается к волнующим его темам, раскрывая их на советском материале.

«Путешествие в Россию» — первый перевод всех репортажей австрийского писателя, ставших результатом его поездки в СССР. Книга выпущена в рамках коллаборации «Смены», издательств Ad Marginem и libra, Дома творчества Переделкино, музея-заповедника «Остров-град Свияжск» и Фонда «Живой город». Над переводом книги осенью 2023 года работали участники первой переводческой резиденции «Вниз по Волге» в Казани и Свияжске.

Издательства выражают благодарность Музею-заповеднику «Остров-град Свияжск» за помощь в организации переводческой резиденции и за предоставленные изображения из фондов. Текст проиллюстрирован фотографиями из книги «1914–1930. Seize annees d’historie en 700 photographies» («1914—1930. Шестнадцать лет истории в 700 фотографиях»), выпущенной издательством Ernest Flammarion editeur в Париже в 1931 году и журналов «Огонёк», выходивших в 1926 году.

Рубрики
Книги Рупор

Книга недели — «Скажи моей лошади. Вуду и магия на Гаити и Ямайке»

Сборник историй о странных тайнах и ужасах вуду основан на личном опыте Зоры Нил Херстон на Гаити и Ямайке, где она участвовала в качестве посвященной в ритуалы вуду. Эта книга о путешествии в темный мир рисует яркую достоверную картину церемоний, обычаев и суеверий, представляющий большой культурный интерес.

Путевые заметки Хёрстон с кладезем забавных историй, бытовых зарисовок и рассказов о местных обычаях и верованиях позволяют ощутить, чем жили люди на Гаити и Ямайке в 1930‑х годах прошлого столетия. Здесь вы найдете забавные истории, бытовые зарисовки, а также рассказы о местных обычаях и верованиях. Автор не только описывает свои приключения, но смеется над собой. Вместе с Хёрстон вы сможете побывать на острове Гонав, принять участие в охоте на вепря, выслушать откровения пациентов доктора Резера и, разумеется, узнать, что же дóлжно «сказать лошади». Приятный бонус — масса ценной информации про зомби «из первых рук». Книга может быть интересна как антропологам, так и широкому читателю.

С разрешения издательства публикуем фрагмент из книги:

Про сам обряд «отдачи человека [на заклание духам]» (ba moun) на Гаити ходит множество толков. Это аналог европейского «договора с нечистым», но с элементами гаитянской экзотики. В Европе жертвуют дьяволу самого себя, а на Гаити такой подписант жертвует другими, пока они есть1. Чужими людьми он жертвовать не может, и отдавать надо только на смерть. Можно только родню или друзей. Каждый год надо продлевать договор. Отсрочки по выплатам исключены. Бывает даже так, что должник губит всю свою родню, когда больше нет ни племянников, ни племянниц, ни сыновей, ни дочерей.

В конце сбывает чёрту жену. И так, покуда не наступит черед уходить самому. Существует немало жутких историй о предсмертных днях тех, кто добивался богатства и власти путём подобных «выдач».

Жена застаёт мужа тихо плачущим в сторонке. На вопрос: «что случилось?», он говорит, что ему пора уходить, но ей не о чем беспокоиться, потому что он перед уходом привёл в порядок все домашние дела. А плачет он от того, что ему жаль расставаться с любимой супругой. Но ты, мол, здоров как бык, возражает супруга, и смешно думать теперь о смерти. Тогда он, уткнувшись головою ей в передник, рассказывает про ритуальные «услуги», позволявшие ему содержать её в роскоши. Теперь у него в запасе осталась только она, но он скорее сам умрёт, чем отдаст её в жертву. Он говорит, как тошно ему в преддверии окаянного дня расплаты, который с каждым часом всё ближе и ближе. Срок его контракта истекает, ночью посреди комнаты появляется огромное жуткое создание.

Заплатить бы бокору за год вперёд ещё кем-то и жить спокойно. Только некем теперь отбояриться бедолаге, кроме супруги, без которой ему не жить. Распрощавшись с нею, он остаётся в комнате один на один со своим горем и горько плачет. Через двое суток плакать больше некому.

К другому должнику явились среди ночи. Босю Трикорн — уродливый демон о трёх рогах, материализовался в комнате и велел собираться. Барон Погост, хозяин кладбища, мол, тебя заждался. Вскочив с постели, тот перебудил всю семью своей испуганной вознёй. Пока его удерживали от прыжка в окно, он неумолчно орал, что дела у него шли хорошо не просто так, походу называя имена тех, кого он «отдал на заклание».

Домашним стоило немалых усилий оттащить кликушу от окна и запереть в комнате, откуда его откровения не будут слышны соседям. Убедившись, что это бесполезно, его поместили в частную клинику, где он и скончался на третьи сутки, не переставая каяться в содеянном. И сколько ещё подобных примеров. Местных только спроси.


Проект реализуется победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.

  1. Отечественный читатель может, знакомясь с особенностями гаитянской «сделки», вспомнить сюжет хрестоматийной повести Гоголя «Вечер накануне Ивана Купала» (где жертвой «на заклании» стал Ивась, хотя он и не родня главного героя) ↩︎
Рубрики
Книги Рупор Смена

Книга недели — «Любители» Брехта Эвенса

Действия обманчиво поверхностной комедии разворачиваются на биеннале во фламандской глуши. Умеренно успешный Питер-Ян оказался единственным художником, достаточно глупым — или достаточно отчаявшимся — чтобы согласиться участвовать в фестивале. Оказалось, что организатор съезда — не какой-то обожаемый профессионал в области искусства, а восторженный любитель, которому помогает и подстрекает небольшая толпа деревенских неудачников. Кроме вездесущего непрофессионализма, раздражающего Питера-Яна, художника ожидает череда других разочарований: старый гараж с матрасом вместо шикарного отеля, драма с новой поклонницей…

 

Собрав все усилия, он создаст что-то великое: ироничный — и культовый — шедевр, вылепленный из папье-маше, который будет возвышаться над Бирполе и привлечет брюссельских критиков.

 

Но настоящее удовольствие от «Любителей» заключается не в сюжете, каким бы комичным он ни был, а в его визуальной составляющей. Брехт Эвенс, мастер акварельной техники, привлекает взгляды своим причудливым стилем и одновременно с этим выделяет характеры персонажей с помощью цветовой палитры. Цвета становятся непосредственным отражением их личностей, добавляя глубину характерам. Переворачивая страницы, никогда не знаешь, что найдешь дальше: волшебные сказочные сцены, забавные комиксы или ужасы.

 

С разрешения издательства публикуем фрагмент из книги:


Проект реализуется победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.

Рубрики
Книги Рупор Смена

Книга недели — «История усталости от Средневековья до наших дней» Жоржа Вигарелло

Мы часто обращаем внимание на великие свершения выдающихся людей — от покорения горных вершин и непроходимых троп до религиозных просветлений и доблестных воинских подвигов, и мы всегда отдаём должное тем усилиям, что были приложены лучшими из лучших ради достижения конечной цели. Но на задворках истории всегда остаются они — никому не известные и безымянные, ежедневно трудившиеся и трудящиеся в поте лица работники, чьи усилия и лишения никогда не ложились в основы сюжетов легендарных саг и героических преданий. 

Между тем Жорж Вигарелло, французский историк и социолог, в своей книге предлагает рассмотреть вопросы организации физического труда от Средневековья до наших дней и ответить на вопросы как и когда люди понимали, что пора собираться на работу до изобретения часов, когда впервые были разрешены перерывы на обед, как решались рабочие конфликты в коллективе или как установились и закрепились нормы длительности рабочего дня. 

С разрешения издательства публикуем фрагмент из книги:

Картина пессимистичная, даже тревожная, показывающая обострение физических симптомов, их внезапность, их разнообразие, «потребность в отдыхе», разного рода слабости, усиление дискомфорта, «парестезии, ощущение мурашек по коже, онемение»1: появляется современный индивид, далекий от совершенства, «зацикленный» на себе, находящий в собственном теле и поступающих от него сигналах свидетельство своей целостности. Отсюда – все более систематическое стремление определить, что тревожит, обуревает, мучает, мешает, желание увидеть незаметные и разнообразные признаки усталости. Эта пессимистичная картина также демонстрирует ставшую очевидной в конце XIX века оборотную сторону господства технического прогресса со всеми его станками и ритмами: внезапную уязвимость, неудовлетворенность, неприспособленность, вызывающую досаду и не поддающуюся контролю. Переутомление и его специфические последствия в этом случае обнаруживают трудности принятия изменений мира, в котором «экстремальная» скорость может оказаться навязанной. Впервые усталость становится образом жизни, неизбежным условием существования и судьбой.

Неврастения

Появилось новое название для этой проблемы, для этого общего зла – «неврастения», высшая степень переутомления, нервная слабость, удар по любой инициативе, по любой реакции. Ее описания появляются в основном в 1880-х годах. Таков, например, описанный Вёрджилом Борелом в 1898 году полковник английской армии, жертва «большого физического утомления», неспособный «сконцентрировать внимание», такой изможденный, что «подвергает сомнению собственное существование»; все это началось «после усиленной и длительной умственной работы», «значительной физической усталости» на фоне «больших неприятностей»2. Мнения специалистов совпадают3, подобная картина распространяется, беспокоит, пугает, разоблачается, вызывает ненависть, страх вырождения из-за «упадка нервной системы». Картина эта, как правило, весьма приблизительна, можно сказать, груба. Шарль Фере прибегает к этому образу в 1894 году, чтобы в весьма ядовитой и сардонической манере описать своих «невропатических родственников»: «История болезни еврейского народа в высшей степени благоприятна для наблюдения подобных фактов. <…> Согласно Анри Межу, легенда о Вечном Жиде, возможно, всего лишь ее популярное изложение»4. Здесь мы видим стремление выразить через образ слабости самые черные и опасные мысли.

В конце века этот образ появляется и в литературе, подтверждая важнейшую роль такого явления, как неврастения, в культуре того времени. Символом эпохи становится тщательно выписанный Жорисом-Карлом Гюисмансом в романе «Наоборот» образ дез Эссента, возрастающая слабость которого становится угрожающей и заставляет его «оставаться в постели»:

Невоздержанность в холостяцких привычках, утомительная работа ума усилили врожденный невроз, истощили кровь, и без того в их роду истощенную. В Париже дез Эссенту пришлось пройти курс гидротерапии, так как у него дрожали руки и были сильнейшие невралгические боли. От них перекашивалось лицо, стучало в висках, кололо в венах, тошнило, причем тошноту можно было перебороть, только если лечь на спину и погасить свет 56.

Воспоминание становится тоньше, углубляется, память играет со слабостью и немощностью, вызывает страдания, парадоксальным образом смешанные с отсутствием сил и с усилием, с ущербностью и с болью; это своеобразный способ «больше не существовать», чувствуя себя «более живым в ускользающей жизни» 7. Ги де Мопассан весьма реалистично вызывает в памяти пустоту, состоящую из беспомощности и истощения, исчезновения и в то же время боли: 

День утомляет меня, надоедает мне. Он груб и шумен. Я с трудом встаю, нехотя одеваюсь и выхожу из дому с сожалением. Каждый шаг, каждое движение, жест, каждое слово, каждая мысль тяготит меня, точно я подымаю непосильное бремя. 89

Неврастения – это болезнь мира, болезнь «современной суеты» 10. При ней все встает с ног на голову, человек возбужден, ему трудно сосредоточиться, он испытывает беспокойство. Возможно, неврастения стала главным симптомом эпохи, обобщающим образы бытия: «анемия и слабость нервной системы, визитная карточка нашего времени» 11. Это еще один признак беспрецедентной тревоги, связанной со всякого рода удовольствиями, все более свободным принятием наслаждения и его невозможностью.


Проект реализуется победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.

  1. Les métiers du fer // La France travaille. Paris: Éditions des Horizons de France, 1932. T. I. P. 130. ↩︎
  2. Все фотографии, вошедшие в два тома издания
    «Франция работает» (La France travaille), выпущенного Editions des Horizons de France в 1932-1934 годах, – это единственное крупномасштабное фотографическое исследование работы (груда), предпринятое во Франции в межвоенный период ↩︎
  3. См. выше ↩︎
  4. La France travaille. ↩︎
  5. Жозеф Жюль Дежерин (1849-1917) — французский врач-невролог и невропатолог, совместно с Эмманюэлем Гоклером в 1911 году напи-савщий книгу «Функциональные проявления неврозов, их лечение психотералией». ↩︎
  6. Ibid. ↩︎
  7. Ibid. P. 192. ↩︎
  8. Мопассан Г: де. Ночь. Перевод С. Иванчиной-Писаревой. ↩︎
  9. Ibid. P. 199. ↩︎
  10. Ibid. P. 31. ↩︎
  11. Ibid. P. 140. ↩︎
Рубрики
Книги Рупор Смена

7 книг про моду и искусство

С 3 по 5 ноября пройдут показы документального фильма «Хельмут Ньютон: отвратительный и великолепный». Хельмут Ньютон — культовый фотограф, ставший известным благодаря исследованию женской формы и созданию провокационных снимков. В фильме собраны интервью с героинями съемок Ньютона, материалы из личных архивов фотографа, включая его дискуссии с американской писательницей Сьюзен Зонтаг и, конечно, множество легендарных снимков.

В преддверии кинопоказов коллеги из книжного магазина «Смена» совместно с концепт-стором Studio Slow сделали подборку книг о моде и ее взаимосвязи с фотографией, кинематографом, художественным искусством и не только.

Fashion in Film

Мода и кинематограф всегда были тесно, а благодаря модельерам множество нарядов киногероев стали культовыми. Например, костюм в мужском стиле, созданный Ральфом Лореном для Дайан Китон в «Энни Холл» или маленькое черное платье Одри Хепберн от Givenchy в «Завтраке у Тиффани». Fashion in Film можно назвать исследованием того, как предметы одежды из фильмов и их роль в контексте сценария влияют на моду.

Helmut Newton. SUMO. New Edition

Это буквально гигантская книга, в которой собраны 464 работы Ньютона. SUMO — выдающееся по всем параметрам издание: как с точки зрения концептуальной экстравагантности, так и с точки зрения технических характеристик.

Helmut Newton. A Gun for Hire

Хельмут Ньютон часто работал с журналами и другими коммерческими проектами, и поэтому иронично называл себя a gun for hire (наемником). В итоге прозвище стало названием книги о рекламных съемках Хельмута, написанной его женой Джун.

Мода, история, музеи

Канадская исследовательница Джулия Петров рассказывает о том, как мода проникла в собрания и экспозиции музеев — от Всемирной выставки в Париже в 1900 году до выставки Александра Маккуина в Метрополитен-музее в 2011 году.

Дресс-код. Голая правда о моде

Книга раскрывает не самые привлекательные стороны фэшн-индустрии. Ведь мода — не только красивые предметы гардероба, но и вытекающие из шопоголизма экологические проблемы. Мари Арнтцен рассказывает, как на людей влияет мода и почему красота так важна в нашей жизни.

Art X Fashion: Fashion Inspired by Art

Книга прославляет искусство и моду, их взаимосвязь и влияние друг на друга. Она демонстрирует 75 пар модных вещей, вдохновленных произведениями искусства и сочетающих в себе творчество дизайнеров и художников. Art X Fashion знакомит с известными коллаборациями таких именитых дизайнеров, как Шанель и Скиапарелли, а также выделяет связи между миром моды и искусства через работы художников, включая Пикассо, Дали и других.

Журнал Badlon

Внутри независимого издания всегда много красивых кадров и вдохновения. В каждом выпуске собраны проекты, связанные с искусством, модой и фотографией.

Все книги можно купить в книжном магазине «Смена». Адреса магазинов:
ул. Бурхана Шахиди, 7
ул. Пушкина, 86

Рубрики
Книги Рупор Смена

Книга недели — Fine cuts Роджера Криттендена

Роджер Криттенден — один из основателей Национальной школы кино и телевидения в Великобритании, режиссёр монтажа и преподаватель — провёл разноплановые интервью об искусстве монтажа и мире постпродакшена, через которые готов познакомить своих читателей со спецификой создания саундтреков, особенностями организации кинопроизводства, закулисными историями из работы великих кинорежиссеров, а также — советами, которые каждый, влюблённый в кино и желающий его творить, мог бы счесть полезными в последующей собственной практике. 

В рамках партнёрской программы Ad Marginem на наших полках эксклюзивно представлены абсолютно новые, но уже имеющие библиографическую ценность архивные издания Fine Cuts (и, на самом деле, не только её). Их осталось совсем немного, а потому успейте приобрести свой!

С разрешения издательства публикуем фрагмент из интервью Роджера Криттендена с Михаилом Лещиловским:

Интервью о практике европейского киномонтажа

Михаил Лещевский

РК ­— А какие еще фильмы, работы каких режиссеров вы так пересматривали?

МЛ — Бергман, Куросава и Феллини — вот кто первыми приходят на ум. И конечно, Вайда. Я обожал их фильмы за то, что в них отражается особый взгляд на мир. Ни один из этих режиссеров не раскрывает зрителю свой внутренний мир полностью. С двумя любимыми режиссерами мне довелось встретиться, и это было потрясающе.

Тарковский был для меня поворотным этапом. Могу рассказать вам, как мы познакомились. С продюсером «Жертвоприношения» (1986) я познакомился за два года до начала съемок. Мне тогда было тридцать четыре года, и я чувствовал, что уже готов монтировать по-настоящему масштабные фильмы, но все не подворачивался случай. Я познакомился с продюсером на какой-то вечеринке и обратил внимание, что она одновременно счастлива и напряжена. Я спросил, в чем причина такого состояния, а она ответила: «Я стану продюсером нового фильма Тарковского!» Я ответил: «А я его смонтирую!» — на что она рассмеялась: «Режиссеры монтажа уже в очередь выстроились». — «Не волнуйтесь, я все равно добьюсь своего».

Через полгода я пошел на курсы по разговорному русскому языку. Я очень неплохо говорю по-русски, отчасти потому, что во времена Советского Союза знание русского языка было обязательным, хотя большинство поляков и не хотели говорить по-русски. К тому же я частно занимался русским, так что я по-русски говорил лучше, чем большинство поляков. А на курсы я пошел потому, что не практиковался в русском с тех пор, как уехал из Польши, то есть тринадцать лет. В итоге Тарковский отказал всем режиссерам монтажа, решил сам смонтировать фильм и начал искать ассистента. Кроме меня, по-русски ни один ассистент не говорил, а мы с Тарковским могли общаться без переводчика.

Я помню, как мы с Тарковским впервые увиделись. Он сидел один в зале, смотрел отснятый материал. Там было темно, я видел только очертания фигуры великого режиссера. Дубли были немые. Он отпускал какие-то комментарии вроде «О нет!», были и непечатные выражения. Дубли были длинные, но их было мало. Я не знал тогда, что фильм будет состоять лишь из ста сорока кадров. Примерно тридцать минут спустя в зале зажегся свет, мы пожали друг другу руки, и он спросил, когда я готов приступить в работе. Я ждал этой встречи почти два года, и вот наконец она состоялась!

Мы приступили к работе на следующий же день. Работали над одним монтажным стыком восемь часов, в итоге он не удался. Пришлось снимать дополнительный кадр, чтобы вставить его между двумя кадрами. Я заметил, как Тарковский осторожен и внимателен, анализируя кадры и принимая окончательные решения. Это был первый урок, который он мне преподал. Вечером, уезжая домой, я чувствовал, что увидел что-то очень важное — точность.

На следующий день Свен Нюквист поздравил меня: я понравился Тарковскому, и он решил со мной работать. Я не волновался о самой работе, так как был уверен, что великий режиссер о создании фильма знает абсолютно все. Волновался я потому, что не был уверен, что сам знаю достаточно, чтобы быть ему полезным. Я был глубоко счастлив, понимая, что целый год буду работать над фильмом высочайшего уровня. Я наслаждался каждой минутой работы. Бесконечный анализ изображения, света, актерской игры, контраста, движений камеры. И девиз, сформулированный в первый же день в монтажной: «Если получилось недостаточно хорошо, переснимем».

Может быть, это главный урок, какой мне дал Тарковский: пишешь сценарий, снимаешь, монтируешь, а потом оцениваешь, может ли материал служить готовым фрагментом фильма. Если он недостаточно хорош, надо подумать, как можно исправить положение. Тарковский постоянно сомневался, достаточно ли хорошо то, что он делает. И теперь я понимаю, что не сомневаются только начинающие. Все выдающиеся режиссеры, с которыми я работал, умеют сомневаться и что-то менять: переснимать, переписывать; в напряженной атмосфере работы они неустанно анализируют свои чувства: хорош кадр или плох, причем не забывают и о реакции зрителя, ради которого мы и трудимся.

Я всегда с жадностью слушал Тарковского. За время рабочего процесса мы сблизились и часто проводили время за разговорами о жизни, философии, чувствах, религии, политике (мы вышли из одной среды, восточноевропейского среднего класса) — ведь именно это и есть база, на которой создается кино. Монтаж, по сути, это просто выбор фрагментов, отображающих реальность.

Размышляя о том, что отличает разных режиссеров друг от друга, я пришел к выводу, что отчасти чувство времени и ритма, но главным образом устройство памяти. Тарковский очень хорошо запоминал атмосферу, чувства, но не обладал математической памятью на номера машин, домов, порядок вещей. Для него были важны только витающие в воздухе чувства, в своем творчестве он говорил только о них. Бергман, например, хорошо запоминает отношения между людьми, и это очень важно. Оба режиссера верны своим воспоминаниям.

РК — Вы думаете, в этом заключается их честность?

МЛ — Да, честность художника. Быть честным художником и быть честным человеком — это очень разные вещи. Они были обычными, нормальными людьми, может, Бергман чуть более нормальным, чем Тарковский. С Тарковским сложно было вести переговоры, он был упертым, а Бергман — более реалистичным, он очень хорошо разбирался в людях. Забавно, что он как-то сказал: «Думаю, в людях я теперь не так-то хорошо разбираюсь, я разбираюсь только в актерах». И то же самое мне говорил Казан: «Знаешь, люди очень сложные, а в актерах я кое-что понимаю». Так забавно! Такое могли сказать только Казан и Бергман.

РК — Вы были знакомы с Казаном?

МЛ — Да, он собирался снимать один фильм во Франции и предложил мне стать продюсером. Мы пообщались тридцать-сорок минут, и работа была у меня в кармане. Очень уж хорошее настроение было у Казана. Потом мы встретились в Стокгольме, после того, как режиссер перенес инсульт, и он меня не вспомнил, не узнал. Мне было так больно видеть его, стареющего гиганта, запертого в слабом теле. Фильм должен был называться «За Эгейским морем», но так и не был снят, так как французский министр культуры не поддержал американский проект.


Проект реализуется победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.

Рубрики
Книги Рупор Смена

Книга недели — «На острове вулканов» Юлии Кузнецовой

Путешествие вместе с семьей — это всегда одно из самых ярких воспоминаний детства! Мелкие передряги, вечера у костра, долгие разговоры и живописные виды, которые закаляют и сближают.

Новинка издательства «Абрикобукс» рассказывает именно об этом важном для всей семьи событии. Однако, есть один занимательный факт — герои отправятся в путешествие на остров, где можно найти больше ста вулканов! Юный читатель преодолеет весь путь вместе с дружным семейством и узнает тайны древних викингов, способы легкого разрешения семейных конфликтов, ведущие к спящим вулканам тропинки и преодолеет множество остросюжетных испытаний.

С разрешения издательства публикуем отрывок из книги:

ГЛАВА 3

СКИР И ВУЛКАНИЧЕСКИЙ ХЛЕБ

Утром папа проснулся раньше всех, сходил в магазин и купил хлеб, сыр, хлопья, молоко и йогурты. Йогурты оказались непростыми. На них было написано: SKYR. Мама объяснила, что это особый вид йогурта, который делают только в Исландии. Он очень густой (прямо ложка в нём стоит) и очень кислый (тот, что без добавок). Папа купил два «скира» — обычный и с ревенём. Гриша попробовал и тут же скривился.

— Слишком кисло, — проговорил он.

— А тебе надо, чтобы слишком сладко? — поддразнил его папа.

Гриша надулся и принялся грызть хлопья, запивая молоком. Я тоже решила попробовать скир, и мне он понравился. Я люблю кислое! У нас с Гришкой вечно так: он сладкое любит, а я — кислое, он со светом спит, а я — в темноте. Даже удивительно, что мы родные, — настолько мы разные. Я так увлеклась мыслями про нашу непохожесть, что доела весь скир. Мама сказала, это здорово, потому что в нём много белка, почти как в куске курицы!

— Только жалко, что хлеб у нас простой, — вздохнула мама, разглядывая свой бутерброд.

— А какой должен быть? — удивился папа.

— Вулканический, — объяснила мама. — Я читала, что исландцы пекут хлеб по особому рецепту. Смешивают муку, воду, дрожжи, сахар, а потом прячут в землю неподалёку от вулканов. Вулкан печёт хлеб!

— А потом он взрывается у тебя в животе, — проворчал папа. — Нет уж, спасибо. Я лучше обычный хлеб съем.

— Нам ещё мясо тухлой акулы найти надо! — вспомнила мама.

— Ну вы доели? — недовольным голосом спросил Гриша. — Пойдёмте скорее! Я хочу купаться!

— Купаться сегодня не будем, — возразил папа. — Я вчера у таксиста спросил, как в «Лагуну» попасть. Оказывается, там заранее бронировать место надо. И ещё она рядом с аэропортом. Так что купаться будем перед вылетом в последний день.

— Как?!! — закричал Гриша так громко, что даже птицы за окном притихли. — Нет! Я не согласен! Вы обещали!

— Но мы же не знали, — начала мама.

— Всё равно! Вы обещали! Обещали купание! Всё, я с вами никуда сегодня не пойду.

— Ну и не ходи, — сказала я.

— А тебя вообще не спрашивают, — обиделся Гриша, выскочил из-за стола, прыгнул на большой серый диван и зарылся под подушки.

— Гришка у нас как вулканический хлеб, пошутила мама. — Спрятался под землю и кипит там.

— У-y-у-у-а-а-а! — раздалось из-под подушек.

Видимо, «хлеб» начал печься.

— Давайте составим план? — предложил папа.

Я обрадовалась. Обожаю планы, списки, когда можно всё заранее продумать, а потом действовать по схеме. Я вытащила из рюкзака ручку и блокнот, готовая записывать.

— У меня есть план, сообщила мама. — Сначала мы поднимемся на смотровую площадку в церкви. Потом сходим в музей китов. После — обед. А потом ещё в какое-нибудь место.

— Зоопарк!

— «Голубая лагуна»!

Мы с Гришей закричали одновременно. Папа нахмурился:

— Я же сказал, что купаться.

— Ладно-ладно, я понял!

— Ну раз понял, то и собирайся! — сказал ему строго папа.

А я встала из-за стола, не дожидаясь, пока папа скажет это мне. Я же взрослая. И так понимаю, что надо собираться. Мне стало интересно: мы будем с Гришей ругаться и ссориться? Ведь с нами папа, а он строгий, любит порядок. Наверное, не получится.

Я оделась раньше всех, и, пока Гриша со стоном искал свои носки, спорил с мамой, надевать ему куртку или нет («Там солнце!» — кричал он. «Зимой тоже солнце!» — сердилась мама), я рассматривала нашу квартиру. Она оказалась совсем не похожа на ту, что мы снимали в Риге. У плотника Илмарса вся квартира была заставлена разными деревянными сундуками и шкафчиками, на стенах висели картины, в серванте стояла старинная посуда. А эта квартира была совсем другой! Она просторная, стены у неё серые, как каменные, а мебели почти нет. Только чёрный стол, тёмно-серый диван, сизые, как крылья голубей, шкафчики на кухне и две огромные кровати, тоже чёрные. На одной спят родители, на другой — мы. А, ну ещё шкафы для вещей. Только они в стену встроены, так-то их и не заметишь. В общем, пустынно, как на морском берегу.

А папа сказал, ему такой стиль очень правится. Минимализм. «Когда вещей мало, то за ними следить легче», — добавил он.

— Это неправда, — простонал Гриша. — У меня всего одни кроссовки, но я не могу их найти!

Я попробовала «следить за вещами» и вдруг заметила, что возле одного шкафа что-то лежит. Это был плоский серый камень.

— Гришка! — прошептала я, указывая на камень. — Boн, смотри!

— Это тролль, — обрадовался Гриша. — Сейчас день, вот он и превратился в камень. Привет, тролль! Как дела?

Тролль нам не ответил, но зато, когда Гриша распахнул шкаф рядом с ним, чтобы спрятать его в темноту и там оживить, в шкафу нашлись Гришины кроссовки.

— Волшебство начинается! — провозгласила мама.

— А, камень дверцу шкафа подпирает, — сообразил папа. — Она ведь захлопывается, потому что…

Но мама замахала на него руками, чтобы не рущил будничными объяснениями волшебство, и потащила нас на улицу.


Проект реализуется победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.

Рубрики
Книги Место Рупор

Книга недели — «Нанкинская резня»

Многое из событий человеческой истории с большим трудом укладывается в уме современного обывателя. Несмотря на то, что детали зафиксированных трагедий могут шокировать, понятно одно — зло прошедших лет нужно знать в лицо, чтобы опознать его возвращение на страницы современной хроники.

Недавно выпущенное издание — итог кропотливой работы исследовательницы китайского происхождения Айрис Чан. Страницы книги восстанавливают события самого ужасного эпизода Второй японо-китайской войны, унесшего жизни более чем 500 000 китайских гражданских лиц.

С разрешения издательства публикуем отрывок из книги:

Забытый холокост: второе надругательство

Есть ли в любой части Соединенных Штатов и, возможно, во многих других странах мира хоть один ребенок, который не видел ужасающих фотографий газовых камер Аушвица или не читал хотя бы отрывков из западающей в память истории юной Анны Франк? Более того, по крайней мере в США, большинству детей также рассказывают о разрушительных последствиях атомных бомб, которые Соединенные Штаты сбросили на японские города Хиросиму и Нагасаки. Но спросите большинство американцев — как детей, так и взрослых, включая высокообразованных — о событиях в Нанкине, и окажется, что многие даже не слышали о том, что там произошло 60 лет назад. Один известный правительственный историк признался мне, что эта тема никогда не поднималась за все те годы, пока он учился в школе. Окончившая Принстон женщина-юрист смущенно сказала, что даже не знала, что Китай и Япония воевали; все ее знания о тихоокеанском конфликте времен Второй мировой войны ограничивались Пёрл-Харбором и Хиросимой. Подобное невежество свойственно даже американцам азиатского происхождения. Одна из них продемонстрировала мне свои скорбные познания в географии и истории, спросив меня: «Нанкин? Это что, какая-то династия?». Событие, 60 лет назад занимавшее первые полосы американских газет, похоже, ушло в забытье, практически не оставив следов. Голливуд не снял о резне ни одного фильма, хотя сюжет ее не менее драматичен, чем у «Списка Шиндлера». До недавнего времени ничего о ней не писали также большинство американских романистов и историков.

Узнав о подобном, я пришла в ужас при мысли, что история 300 тысяч убитых китайцев может исчезнуть точно так же, как исчезли они сами под японской оккупацией, и мир однажды может поверить японским политикам, настаивавшим, что резня в Нанкине — всего лишь сфабрикованный обман и никакой бойни на самом деле не было. В процессе написания этой книги я заставляла себя углубляться не только в историю, но и в историографию, исследуя объективные процессы, с помощью которых творится история. Что сохраняет в истории определенные события, предавая забвению остальные? Каким именно образом события, подобные Изнасилованию Нанкина, исчезают из коллективной памяти Японии (и даже всего мира)?

Одна из причин, по которой информация о Нанкинской резне не распространялась достаточно широко, явно состоит в том, как Германия и Япония отнеслись к своим преступлениям времен войны. Возможно, в большей степени, чем любая другая нация в истории, немцы сделали частью своей послевоенной политической идентичности признание того факта, что в военных преступлениях было виновно само правительство времен войны, а не отдельные нацисты. Японское правительство, однако, никогда не вынуждало японское общество поступить таким же образом. В результате, хотя некоторые отважно сражаются за то, чтобы поставить японское общество перед лицом болезненной правды, многие в Японии продолжают воспринимать военные преступления как отдельные поступки конкретных солдат или даже как события, которых попросту не было.

В Японии продолжают существовать соперничающие друг с другом взгляды на происходившее во время Второй мировой войны. В соответствии с популярной ныне ревизионистской точкой зрения, страна не несет ответственности за массовые убийства гражданских где бы то ни было во время войны. Японцы сражались за собственное выживание и за освобождение Азии от западного империализма. Более того, в ответ на свои благородные усилия Япония в итоге сама понесла страшные жертвы в Хиросиме и Нагасаки.

Подобное утешительное восприятие истории до сих пор встречается в японских учебниках, которые либо вообще игнорируют Нанкинскую резню, либо решительно оправдывают действия японских военных. На дальнем конце политического спектра японские ультранационалисты угрожали всем подряд, чтобы заставить замолчать оппонентов, предполагающих, что эти учебники не рассказывают истинную историю подрастающим поколениям.

Но не только фанатичные группировки пытаются переписать историю. В 1990 году Исихара Синтаро, ведущий член японской консервативной Либерально-демократической партии и автор таких бестселлеров, как «Япония, которая может сказать “нет”», сказал интервьюеру из «Плейбоя»: «Говорят, будто японцы устроили там [в Нанкине] холокост, но это неправда. Эту историю сочинили китайцы. Они пытались лишить привлекательности образ Японии, но это ложь».

Естественно, подобное заявление возмутило ученых и журналистов во всем мире. Один из них заявлял, что «отрицание Японией Нанкинской резни — в политическом смысле то же самое, что отрицание Германией холокоста». Но осуждение с их стороны не смогло заставить замолчать Исихару, который перешел в яростную контратаку. В своих опровержениях Исихара перед лицом множества свидетельств обратного утверждал, что мир ничего не знал о Нанкинской резне, пока Международный военный трибунал по Дальнему Востоку не отдал под суд ее участников. Он также заявлял, что ни японские военные корреспонденты, ни западные репортеры ничего не писали о резне, пока та происходила; что корреспондент «Нью-Йорк Таймс» Фрэнк Тиллман Дэрдин не был свидетелем какой-либо резни, и что священник Епископальной церкви Джон Мэйджи видел за все время лишь одного убитого.

В 1990 году Джона Мэйджи, естественно, уже не было в живых, и он никак не мог себя защитить, но его сын Дэвид Мэйджи попытался опровергнуть заявления Исихары. Он давал интервью прессе и посещал конференции на тему Нанкинской резни, где читал отрывки из бумаг своего отца и показывал фотографии, на которых его отец запечатлел зверства японцев. Фрэнк Тиллман Дэрдин был еще жив и предпринял самые активные действия. Прервав свою уединенную жизнь на пенсии в Сан-Диего, он провел пресс-конференцию, на которой объяснил репортерам, что действительно описывал в своей статье 1937 года мирную жизнь в Шанхае и Нанкине, но статья эта была написана за два месяца до того, как японцы начали свое наступление на Нанкин.

Столь же легко опровергались и другие заявления Исихары. Сообщения о резне появлялись в десятках западных газет того времени, и даже японские газеты описывали ее во всех подробностях. Что касается Дэрдина, его тогдашние статьи публиковались на первых полосах «Нью-Йорк Таймс». В письмах Джона Мэйджи содержались описания наподобие: «Изнасилования, которым подвергаются женщины, не поддаются ни описанию, ни воображению» или: «На каждой улице полно мертвых тел, а я ходил по всему городу и окрестностям, включая Сягуань».

Не желая, однако, останавливаться, Исихара перешел к утверждениям, будто китайские заявления о резне в Нанкине помогли повлиять на решение США о бомбардировке Хиросимы и Нагасаки. Поскольку он уже не мог повторять свои ранее опровергнутые заявления, он слегка поменял позицию, но в одном оставался несгибаем: даже если немцы принесли извинения за убийства евреев, это вовсе не означало, что японцы должны поступить так же, и им ни при каких обстоятельствах не следует признавать свою вину в каких-либо злодеяниях.

Карьера Исахары не пострадала, несмотря на его интервью «Плейбою», но другим в конечном счете повезло меньше.

  • Одним из тех, кого затянуло в полемическую воронку, был генерал Нагано Сигето. Весной 1994 года, через несколько дней после его назначения на должность министра юстиции, он дал интервью газете «Майнити Симбун», которое оказалось для него политическим самоубийством. «Думаю, Нанкинская резня и все остальное — фальсификация, — сообщил он газете. — Я был в Нанкине сразу же после тех событий». Далее он назвал корейских «женщин для удовольствия» «лицензированными проститутками», а не сексуальными рабынями и утверждал, что у Японии не было выбора, кроме как воевать, поскольку ей угрожала «опасность быть раздавленной». Гневная реакция на его заявления по всей Азии вынудила Нагано подать в отставку.
  • В сентябре 1986 года Фудзио Масаюки, японский министр просвещения, обрушил свою карьеру, заявив, будто Изнасилование Нанкина было «всего лишь частью войны». В интервью журналу «Бунгэй Сюндзю» Фудзио защищал действия японцев во время Нанкинской резни и утверждал, что число погибших сильно преувеличено. Он также сказал, что Корея отчасти виновна в своей аннексии Японией в 1910 году, что Корея добровольно согласилась на колонизацию и что Токийский трибунал по военным преступлениям стал «расовой местью» с целью «лишить Японию ее могущества». Хотя комментарии Фудзио, по его словам, имели своей задачей лишь «восстановление японского духа, истории и традиций», они стоили ему должности. В том же месяце японский премьер-министр Накасонэ Ясухиро отправил его в отставку.
  • Окуно Сэйсуки, который во время войны был директором знаменитой «Кэмпэйтай» (японской тайной военной полиции) на уровне префектуры, после войны поднялся до должности министра юстиции, а затем — министра просвещения. К 1988 году Окуно стал главой японского земельного агентства и третьим по значимости членом кабинета министров. Однако карьера Окуно потерпела крах весной того же года, когда он посетил храм Ясукуни в Токио (где похоронены и являются объектом поклонения японские военные преступники) и раскрыл свое истинное отношение ко Второй мировой войне. «У нас не было агрессивных намерений, — сказал Окуно репортерам. — Белая раса превратила Азию в колонию, но обвинили одну лишь Японию. Кто был страной-агрессором? Белая раса. Не понимаю, почему японцев называют милитаристами и агрессорами». Его заявления вызвали возмущение во всей Азии, что вынудило Окуно скорректировать свои слова: «Я не говорил, что Япония не была агрессором. Я сказал, что она была не единственным агрессором». В мае Окуно был вынужден подать в отставку, но так и не раскаялся до самого конца. По словам Окуно, он уступил лишь под давлением правительства, а не потому, что хотел отречься от своих заявлений.
  • В августе 1994 года Сакурай Син, генеральный директор японского агентства по охране окружающей среды, заметил, что Япония вступила в войну вовсе не из-за агрессивных намерений. В ответ на гневные протесты Китая (пресс-секретарь министерства иностранных дел КНР объявил, что «китайское правительство в очередной раз сожалеет о безапелляционных и лживых заявлениях японского кабинета министров, искажающих исторические факты») премьеру Мураяме Томиити пришлось извиняться за слова Сакурая. Он также осудил Сакурая, назвав его замечания «неподобающими», и вынудил генерального директора провести срочную пресс-конференцию, на которой тот отрекся от своих слов.
  • В 1995 году Хасимото Рютаро, министр внешней торговли и промышленности, могущественный человек в Либерально-демократической партии (позднее ставший премьер-министром Японии), заявил, что в намерения Японии входило лишь сражаться с Соединенными Штатами, Британией и «некоторыми другими» во время Второй мировой войны. По его словам, если Япония и была настроена излишне воинственно по отношению к Китаю, она на самом деле не собиралась вторгаться в другие азиатские страны.

Официальные отрицания неоспоримых фактов продолжались даже в то время, когда эта книга готовилась к печати. Кадзияма Сэйроку, секретарь японского кабинета министров, разгневал несколько азиатских стран, заявив, будто сексуальные рабыни и жертвы изнасилований японской императорской армии во время Второй мировой войны были вовсе не рабынями, но добровольно занимались проституцией. В январе 1997 года он заявил, что «женщины для удовольствия» японской армии «покупались за деньги» и ничем не отличались от японских проституток, легально работавших в то время в Японии. Что удивительно, эти комментарии последовали накануне переговоров на высшем уровне между японским премьер-министром Хасимото Рютаро и южнокорейским президентом Ким Ён Самом, где оба выразили глубокое недовольство по поводу замечаний Кадзиямы.

Кадзияма позднее пытался извиниться, хотя и разозлил критиков, поскольку его извинения выглядели оскорбительно и неискренне. Секретарь кабинета сожалел, что его комментарии вызвали «определенное неудовольствие на японско-корейском саммите и непонимание среди южнокорейского народа», но отказался отречься от своих изначальных высказываний. Это был не первый раз, когда слова Кадзиямы стоили ему неприятностей. В 1990 году он был вынужден подать в отставку с поста японского министра юстиции, после того как сравнил афроамериканцев с проститутками, которые портят своим видом весь район.

Проблема учебников

Возможно, одной из самых неприглядных сторон японского образования является преднамеренное сокрытие важной исторической информации о Второй мировой войне посредством цензуры учебников.

Практически с самого рождения японские дети штурмуют ступени скользкой образовательной пирамиды, стремясь добраться до вершины, каковой является поступление в Тодай, или Токийский университет. В начальных школах идет зубрежка ради поступления в правильную среднюю школу, где дети учатся с девяти утра до шести вечера, а в детских садах — ради поступления в правильную начальную школу. Есть даже эксклюзивные ясли, гарантирующие малышам билет в правильный детский сад.

Но, несмотря на «экзаменационный ад», которым славятся японцы, что учат их школьники о Второй мировой войне?

Как оказывается, крайне мало. Вся японская образовательная система страдает избирательной амнезией, ибо даже в 1994 году японским школьникам не рассказывали, что армия Хирохито несет ответственность за гибель по крайней мере 20 миллионов солдат союзников и гражданских лиц в Азии во время Второй мировой войны. В начале 1990-х годов в одной газетной статье цитировались слова преподавателя японской средней школы, который утверждал, что его ученики крайне удивились, узнав, что Япония воевала с Соединенными Штатами. И первое, о чем они спросили, — кто победил?

Как такое могло случиться? Все учебники для японских начальных и средних школ должны быть сперва одобрены японским министерством просвещения. Критики в Японии отмечают, что наиболее тщательной проверке подвергаются учебники по общественным дисциплинам. Например, в 1977 году министерство просвещения сократило раздел о Второй мировой войне в стандартном учебнике истории всего до шести страниц, состоявших в основном из фотографий американской бомбардировки Токио, фото руин Хиросимы и подсчета погибших во время войны японцев. В тексте не упоминалось о потерях другой стороны, о зверствах японских солдат или о принудительном вывозе китайских и корейских пленных в трудовые лагеря в Японии.

Большая часть подобной цензуры, возможно, не встретила бы сопротивления, если бы не усилия одного отважного общественного деятеля. В 1965 году японский историк Иэнага Сабуро судился с японским правительством, и этот процесс стал началом законодательной борьбы, продолжавшейся три десятилетия и получившей поддержку тысяч сочувствующих в Японии.


Проект реализуется победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.

Рубрики
Книги Рупор Смена

Книга недели — «Мстёрский ковчег. Из истории художественной жизни 1920-х годов»

Начало 1920-х хранит немало «белых пятен» в истории художественной жизни России послереволюционной поры. Одно из них предлагает рассмотреть в своей книге историк Михаил Бирюков. В центре внимания — развитие образовательной художественной структуры «Сельской академии» в Мстёре, старинном центре иконописи.

С разрешения издательства публикуем отрывок из книги:

В апреле 1919 года в мстёрских Свомас занимались 65 детей, а их полугодовой бюджет составлял 102 000 рублей1. В конце марта Модоров получил директиву из Москвы о его сокращении до 68 000. На простых примерах Школьный совет пробовал убедить подотдел художественной промышленности, что при таком финансировании «мастерским будет крайне трудно поддержать свою деятельность в том виде, в каком она выражается сейчас. Достаточно сопоставить цены, чтобы убедиться в этом: дрова вместо 75 руб<лей> — 240; керосин вместо 10 р<ублей> — 45 руб<лей>; яйца (для темперы) вместо 30 р<ублей> — 70 руб<лей> и т. д. Кроме того, приобретение материалов для отдела художественного шитья вызвало значительный перерасход из-за сильного повышения цен (120%) на материалы в Центротекстиле. Деньги были остро необходимы на ремонт помещений мастерских. Школьный совет надеется на то, что результаты, достигнутые мастерскими в смысле большой производительности и поднятия художественной стороны ремесла, хорошо известны отделу из доклада товарища В. Г. Орлова2. Изделия, посланные на выставку (вещи ординарные)3, дают основания к удовлетворению возбужденного ходатайства [о сохранении прежнего бюджета]»4. Его существенное сокращение было крайне болезненно воспринято в Мстёре еще и потому, что оно подрезало крылья намерению Модорова открыть новое, живописное отделение.

Денег у Наркомпроса действительно нет, взять их Аверинцеву негде, даже для симпатичной ему Мстёры. Он накладывает на полемическое письмо Школьного совета единственно возможную для него резолюцию: «Необходимо производить только оплату личного состава и самые крайние хозяйственные расходы, расширение же деятельности мастерских в этом полугодии не может быть произведено»5. Впрочем, оставляя надежду на будущее, предлагает пока «усилить преподавание живописи вообще в проходимом курсе рисования».6

На исходе весны Аверинцев предпринял поездку по ряду подведомственных учебных заведений в Смоленской, Московской и Владимирской губерниях. В Мстёру он приехал 20 мая. Первый беглый взгляд соответствовал ожидаемой картине благоустроенности и порядка: «Помещение мастерской очень удобно расположено в двухэтажном доме7, самом лучшем в посаде8. При доме есть сад, огород и ряд хозяйственных построек»9. Исаев и Модоров подготовили для гостя обширную программу, чтобы продемонстрировать изменения, привносимые в жизнь мстёрской округи художественно-ремесленными мастерскими, в частности примеры «повышения графической грамотности» у учеников общеобразовательных школ, учителя которых пользовались методической поддержкой Модорова и его коллег посредством специальных курсов, и новую практику артельной работы профсоюза гладкошвеек, организованного по инициативе того же Модорова. Разумеется, показали Аверинцеву и все достижения самих мастерских. Они были сосредоточены в экспозиции, посвященной завершению первого учебного года. Авторов лучших работ награждали денежными премиями. Ежегодные весенние выставки и поощрение успехов учеников превратятся в дальнейшем в добрую местную традицию.

Через пару месяцев, когда чиновник Наркомпроса подведет итоги своей обзорной поездки на страницах газеты «Искусство», он так напишет о мстёрских впечатлениях:

«Выставка работ в государственных художественно-промышленных мастерских являет собою картину бодрой и строго продуманной работы, с определенной целью заложить начатки искусства в молодое поколение. Видна на всем сплоченная работа учащих и учащихся мастерской, видна самостоятельность последних в решении многих задач, как учебной работы, а равно и самого распорядка школьной жизни… Коллегии учащих выражена от Отдела изобразительных искусств большая благодарность за умелую и правильную постановку дела»10.

В ходе знакомства с Мстёрой Аверинцев высказал мысль, что отделу ИЗО «следует отпустить средства на издание монографии иконописцев, ювелиров и гладкошвеек посада… а за реализацию публикации мог бы взяться М. М. Исаев как человек, отдающий себя всего культурному строительству»11. Этот проект, к сожалению, не осуществился. Зато самое непосредственное следствие имело знакомство Аверинцева с продукцией артели гладкошвеек, находившейся под патронажем мстёрских Свомас. Артель профсоюза Рабис сложилась почти одновременно с ними, как бы под крылом нового модоровского дела и насчитывала около 600 членов. Активный участник советизации мстёрской жизни, краевед и мемуарист А. Н. Куликов подчеркивал особую роль Модорова, имевшего «связь с Москвой, Наркомпросом, отделом ИЗО, через который начался сбыт изделий художественной вышивки»12.

К гладкошвеям примкнула немногочисленная фракция живописцев. «Они начали работать по дереву, расписывая яичными красками матрешки, бураки, поставцы и коробки, покрывая живопись масляным лаком»13. Это стало первой попыткой диверсификации иконного промысла в русле советов Николая Пунина.

В полном соответствии с идеологией отдела ИЗО Модоров хотел как можно скорее дать почувствовать местным кустарям эффект от появления художественно-промышленных мастерских. Среди его московских руководителей не было единства в вопросе о том, насколько резким должно быть такое вмешательство. Наиболее решительную позицию занимал Давид Штеренберг, оперировавший почти военной терминологией. Призывая к мобилизации художественных сил для нужд реформы, он имел в виду прежде всего молодых художников левого направления, которые призваны вносить на местах «свое влияние и новое течение, уничтожая старое»14. Иван Аверинцев тоже говорил об экспансии мастерских, даже о «подчинении себе» населения для внедрения правильного понимания художественного вкуса и ограждения его от «антихудожественного влияния»15. При этом он смягчал бескомпромиссность Штеренберга, уверяя, «что новые люди посылаются не для того, чтобы лишить производительность данного края ее особенностей, а скорее для того, чтобы познакомиться с ними и одновременно влить в нее новую здоровую струю, по возможности сохраняя местные особенности в обработке материала».

Модоров не только досконально знал промыслы Мстёры, но и хорошо понимал особенности психологии, нравы земляков. Визит Аверинцева помог ему найти форму обращения к самой многочисленной части ремесленников, чей рынок изделий не пострадал так сильно от политических событий, — гладкошвеям и вышивальщицам. «Все это дело, — писал Модоров Аверинцеву, — нуждается в правильной постановке и художественном руководстве, так как там отсутствует понимание костюма, его выкроек и действительно художественной вышивки — мало безграмотной копировки с журналов, не имеющих никакого отношения к искусству». Подотдел в это время вынашивал идею курсов как дешевого, мобильного средства «пропаганды начальных понятий об искусстве и художественной промышленности среди широких неподготовленных масс». Мстёра, наряду с бывшим Строгановским училищем, стала первой испытательной площадкой для оценки его эффективности.


Проект реализуется победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.

Рубрики
Книги Рупор Смена

Книга недели — «Политика благочестия»

Пусть и не самое обширное, научное наследие антрополога и профессора Сабы Махмуд дало новый виток в развитии исследований по исламу и феминизму. Как палестинка, переехавшая в США, она часто сталкивалась с критикой феминистического сообщества за поощрение бесправного и зависимого положения женщины в мире.

«Политика благочестия» — текст о женском движении в исламе, этнографическое исследование, где на его основе с одной стороны пересматривается теоретический инструментарий от Аристотеля до Мишеля Фуко, а с другой — выстраивается новая теория агентности, огромное влияние на которую оказали работы Джудит Батлер, а также идеи Талала Асада.

Женское движение при мечетях как часть исламского пробуждения зародилось 25–30 лет назад, когда женщины начали организовывать еженедельные религиозные уроки — сначала у себя дома, затем при мечетях — для чтения Корана, хадисов (авторитетные источники сведений о словах и делах Пророка) и сопутствующей экзегетической и назидательной литературы. К началу моего полевого исследования в 1995 году это движение стало настолько популярным, что едва ли в одиннадцатимиллионном городе остались районы, где не предлагались бы какие-либо религиозные уроки для женщин1. Если верить участницам, движение при мечетях стало реакцией на представление, что религиозное знание как инструмент организации поведения в повседневной жизни все более маргинализируется под влиянием структур секулярного управления. Участницы обычно описывают эту тенденцию в египетском обществе как «секуляризацию» (‘almana или ‘almāniyya) или «вестернизацию» (tagharrub), исторический процесс, который, как они считают, свел исламское знание (и как образ жизни, и как набор принципов) к абстрактной системе верований, не оказывающей непосредственного влияния на повседневную жизнь. В ответ женское движение ищет возможность обучать тем добродетелям, этическим качествам, формам мышления, которые, как считается, становятся недоступны или неактуальны для жизни обычных мусульман. На практике это означает подготовку не только к должному выполнению религиозных обязанностей, совершению ритуалов, но и, что гораздо важнее, организации повседневности мусульман в соответствии с принципами благочестия и добродетельного поведения.

Несмотря на огромное внимание, которое уделяется проблемам благочестия, неправильно было! бы считать, что женское движение при мечетях отказывается от политики. Напротив, та форма благочестия, которую стремятся реализовать его участницы, предполагает трансформацию многих сторон социальной жизни2. В главах 2 и 4 я описываю разные стороны того, как активизм этого движения бросает вызов нашим нормативным либеральным представлениям о политике, а здесь я бы хотела указать на масштаб изменений, начавшихся в египетском обществе под влиянием женского и — шире — движения благочестия вообще. Они затрагивают стиль одежды и манеру говорить, пересмотр стандартов достойных развлечений для детей и взрослых, а также паттернов управления финансами и хозяйством. Поэтому теперь, когда египетское правительство постепенно начало признавать влияние, которое движение благочестия в целом и женское движение при мечетях в частности оказывают на социокультурный этос египетской публичной и политической жизни, оно все в большей степени пытается их контролировать (см. главу 2).

Агентки движения при мечетях неудобны для феминизма, поскольку придерживаются практик и идеалов, встроенных в традицию, которая исторически предписывала женщине подчиненный статус. Подобные движения ассоциируются с такими терминами, как фундаментализм, женская покорность, социальный консерватизм, реакционный атавизм, культурная отсталость и т. д., — такие ассоциации, особенно после событий 11 сентября, часто воспринимаются как «факты», не требующие дальнейшего анализа. Было бы полезно критически разобрать этот редукционизм, но такая работа не является целью данной книги. Не является моей целью и раскрытие «скрытых достоинств» исламистского движения, обнаружение латентных способов к освобождению, позволивших бы сделать движение более приятным для либералов. Скорее в этой книге я стремлюсь проанализировать представления о личности, моральной агентности и политике, которые стоят за практиками нелиберального движения, чтобы прийти к пониманию исторических процессов, его воодушевляющих3 Моя цель — не просто провести этнографическое описание исламского пробуждения. Я хочу предоставить этому материалу возможность возразить нормативным либеральным допущениям о человеческой природе, которым, по общему мнению, это движение противостоит, — например, вере в! то, что все человеческие существа разделяют врожденное стремление к свободе, что все мы желаем установить свою автономию, когда у нас есть такая возможность, что человеческая агентность в первую очередь предполагает совершение действий, бросающих вызов социальным устоям, а не поддерживающих их, и т. д. Тем самым мои этнографические наблюдения поддержат существующий конфликт относительно ключевых аналитических инструментов либеральной мысли, поскольку они стали основой различных течений феминистской теории, привлекаемых для анализа движений, похожих на изучаемое мной. Как станет ясно, многие понятия феминистской теории, которые я изучаю, на самом деле используются множеством дисциплин, отчасти потому, что либеральные допущения о том, что составляет человеческую природу и агентность, стали интегрирующей силой всей нашей гуманитарной традиции.


Проект реализуется победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.

Рубрики
Книги Рупор Смена

Книга недели — «Жизнь в пограничном слое. Естественная и культурная история мхов»

Традиционное представление о населяющих наш мир видах говорит о том, что каждое живое существо или объект является частью природы человека. Новинка Ad Marginem — созвучный с упомянутым взглядом результат долгих наблюдений бриолога Робина Уолл Киммерера за моховидными растениями, в которых ученый поразительным образом находит множество близких человеческой жизни черт.

Метафорический рассказ о всепроникающих законах природы и литературное описание фактов жизни одного из самых сложных биологических видов — безупречный путеводитель по тончайшим граням мироздания, с которых особенно выразительным образом видно то, как одна вещь отражает другую.

С разрешения издательства публикуем отрывок о том, как начиналась страсть Киммерер к бриологии:

Предисловие. Видеть мир сквозь очки цвета мха.

Мое первое сознательное воспоминание о «науке» (а может, о религии?) связано с детским садом, который помещался в бывшем зале для собраний сельскохозяйственной ассоциации грейнджеров*. Мы бежали и приклеивались носами к заиндевелому стеклу, когда начинали падать первые завораживающие снежинки. Мисс Хопкинс, учительница, была слишком мудра, чтобы обрывать упоение пятилеток при виде первого снега. Так что мы выходили на улицу в башмаках и рукавицах, теснясь вокруг нее среди этого мягкого белого кружения. Из глубокого кармана пальто она доставала лупу. Никогда не забуду, как я впервые посмотрела сквозь эту линзу на снежинки, усеявшие рукав ее темного-синего шерстяного пальто, словно полуночные звезды. Десятикратно увеличенная снежинка повергла меня в изумление своей сложностью и филигранностью. Даже сейчас я помню ощущение возможности и тайны, которое сопровождало этот первый взгляд. В первый раз — но не в последний — я почувствовала: в мире есть не только то, что сразу же открывается нашим глазам. Я смотрела, как снег мягко падает на ветви и крыши, с новообретенным пониманием: каждый сугроб, каждый снежный холмик сложен из мириада звездных кристаллов. Я была поражена этим, как мне казалось, тайным знанием о снеге. Лупа и снежинки стали пробуждением, началом видения. Тогда в моей голове промелькнула догадка: мир, и без того великолепный, становится еще прекраснее, если поглядеть на него пристально. Постижение искусства видеть мох смешивается в моей голове с первым воспоминанием о снежинке. Сразу за пределами обычного восприятия находится другой уровень иерархии красоты: уровень листьев, тончайших, превосходно устроенных, наподобие снежинки, уровень невидимых жизней, сложных и прекрасных. Всё это требует внимания и умения смотреть. Я нашла, что мох — это средство стать ближе к окружающему миру, постичь сокровенные тайны леса. Эта книга — приглашение проникнуть в окружающий нас мир. Спустя тридцать лет после того, как впервые посмотрела на мох, я почти всегда ношу на шее ручную лупу. Ее шнурок путается с кожаным ремнем моей аптечки — и метафорически, и вполне конкретно. Мои знания о растениях происходят из многих источников: из самих растений, из моего научного образования, из интуитивного приобщения к традиционному знанию моих предков — индейцев потаватоми. Задолго до того как я поступила в университет и узнала их научные названия, я считала растения своими учителями. В колледже два метода изучения жизни растений — субъективный и объективный, духовный и материальный — обвивались вокруг моей шеи, как два шнурка. Способ, при помощи которого я постигала науку о растениях, до предела обогатил мое традиционное знание о них. При написании этой книги я вспоминала о том, как ко мне приходило это понимание, и отводила ему законное место. Бытующие среди нас легенды о далеком прошлом рассказывают о времени, когда все живые существа — птицы, деревья, мхи, люди — говорили на одном языке. Этот язык, однако, давно забыт. И мы познаём легенды друг друга, вглядываясь, знакомясь с образом жизни других существ. Я хочу рассказать историю мха, так как его голос почти не слышен, а между тем он может многому нас научить. Мы должны воспринять его связные послания, узнать о том, что думают представители видов, отличных от нашего. Мой внутренний ученый хочет узнать о жизни мха, и наука дает мне мощные инструменты для того, чтобы рассказать его историю. Но этого недостаточно. История касается среди прочего отношений между мной и ним. Мы долго познавали друг друга, мох и я. Излагая его историю, я начала видеть мир сквозь очки цвета мха. Коренные народы считают, что вещь не понята, пока мы не познали ее всеми четырьмя аспектами своего существа: разумом, телом, эмоциями и духом. Научное познание основано лишь на эмпирической информации о мире, собранной моим телом и истолкованной моим разумом. Чтобы рассказать историю мха, мне нужны оба подхода, объективный и субъективный. В этих очерках я намеренно отвожу место и тому и другому: материя и дух как бы дружески прогуливаются бок о бок. А порой даже танцуют друг с другом.


Проект реализуется победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.