Адиб Маликов написал повесть «Без кояшны юлда каршылыйбыз» («Мы солнце встречаем в пути») в 1962 году. Его текст называют первым краеведческим художественным произведением об истории нефтяного региона Татарстана.

Герои этой приключенческой повести, мальчик Раушан, девочка Альбина, их учитель и веселый пес Баламут совершают необычное путешествие по Татарстану и знакомятся с новыми городами. Маршрут героев — Елабужский район — Чистополь — Набережные Челны — Нижнекамск — Заинская ГРЭС — Шугурово — Альметьевск. Дети-путешественники идут пешком, едут на машинах, на поезде, на быстроходной «Ракете» и узнают о том, как строился Татарстан, о его важных объектах промышленности и особенностях труда людей на комбинатах.

Издание было подготовлено специально к Летнему книжному фестивалю «Смены» совместно с художественной студией «Смена Дети» при поддержке Благотворительного фонда «Татнефть».

Прощай, Нижнекамск!

Хорошо, что мы пошли другой дорогой. Она здесь до того сухая, что пыль летит. А озеро прекрасно: вода чистая-чистая. На берегах желтый песок. Интересное место выбрали для озера: оно лежит на возвышенности, поднимающейся над полями. Если прорыть глубокие канавы, то вода сама потечет на поля. Отсюда как на ладони был виден весь будущий город. На юге, смыкаясь с прикамскими лесами, тянулись кустарники. На западе тоже леса, тающие в синей дымке.

А через несколько лет их отсюда не увидишь. Полгоризонта займет Нижнекамский химический комбинат. Из газа, который сам собой поднимается вместе с нефтью из недр, будут вырабатывать синтетический каучук. Подумать только, прозрачный, невесомый газ превратится в тугие, тяжелые шины!

У конторы нас догнал пыльный вездеход. Дверца приоткрылась, и мы увидели серебристую шевелюру Ивана Никитича.

— Уф! — вздохнул он, выходя из машины и отирая пот со лба большим белым платком; ворот его рубашки был расстегнут. — Ну, дорогие путешественники, теперь я в вашем распоряжении.

Иван Никитич был совсем в другом настроении, не то что в кабинете. Когда он улыбался, лицо его казалось совсем круглым.

— Повезло, повезло, — повторял он довольным тоном. — На железобетонном заводе лед наконец-то тронулся. Плюс к этому прибыли два вагона шифера. Будет крыша у школы. А как ваши дела, туристы?… Гостиница для вас будет готова только через год, но палатку можно устроить хоть сейчас.

— Спасибо, Иван Никитич, — ответила Альбина. — Но нам уже домой возвращаться пора. Вот только одного человека разыщем.

Начальник не успел спросить, кто же нам нужен. На крыльце конторы показался Халиулин.

— Должен вас огорчить, ребята, — сказал он, — Щеглов у нас не работает.

— А где же он?!

Признаюсь, я закричал почти так же громко, как мои друзья Альбина и Раушан.

— В Альметьевске.

— В Альметьевске?

— Да. Поступил в вечерний филиал нефтяного
института и вернулся домой.

— Как домой?

Халиулин засмеялся.

— Оказывается, я о вашем знакомом больше
знаю, чем вы знаю, чем вы сами… Родители Щеглова живут в сами… Родители Щеглова живут в Альметьевске. Он окончил там школу. Комсомольцы всем классом решили пойти на строительство Заинской ГРЭС, и Владимир тоже… Кстати, вот его адрес.

Он передал Альбине листок из настольного
календаря.

Значит, наше путешествие в Нижнекамск было
напрасным! Мы двигались всё дальше от нашей цели.

— Что случилось, ребята? Что с ними, товарищ
учитель? — обеспокоенно спросил Иван Никитич.

— Мы думали найти здесь одного человека, —
едва сдерживая слезы, пробормотала Альбина. —
А он, он… в Альметьевске… Учиться поступил.

Иван Никитич засмеялся:

— Радоваться надо, что человек учиться поступил. А вы носы повесили.

— Нам с ним поговорить надо, — вступился
за Альбину Раушан.

— А кто же вам мешает? — Иван Никитич — Иван Никитич повернулся к водителю: — Фахри! Доставь гостей на станцию Круглое Поле. А там поезд почти до самого Альметьевска. Эх, мне бы ваши заботы, товарищи туристы!

Британский искусствовед Майкл Баксандалл посвятил исследование тому, на что обычно обращать внимание не принято, — тени как когнитивному феномену, играющем одну из важнейших ролей в понимании разных эпох (от Просвещения до современности) и культур.
Насколько важна проблема тени в научных и художественных поисках эпохи Просвещения, как эти поиски были связаны между собой и как они отозвались в информатике второй половины XX века? Каково просветительское значение тени, то есть какова ее познавательная ценность? И наконец, какова техническая функция тени в восприятии, в изобразительном искусстве и в информационных технологиях, например в робототехнике? На эти и другие вопросы автор пытается ответить в своей книги.

С разрешения издательства публикуем фрагмент из текста:

12. Вопросы восприятия по тени — это, как показала задача Молинью, особые случаи проблемы зрительного восприятия в целом, и три задачи, сформулированные нами в отношении Харона Сюблейра, тоже вписываются в проблематику дисциплины, которая позднее будет названа когнитивной наукой. Первая задача прямиком приводит к проблеме восходящего/нисходящего движения, то есть к проблеме того, ТЕНИ И ПРОСВЕЩЕНИЕ ные визуальные элементы — валёры, разрывы, пятна, группы, линейные повторы и т. д. — в структуры всё более высокого уровня, и, наоборот, в какой степени мы упорядочиваем рассеянное множество элементов, черпая из нашего опыта мира модели — подобные человеческой фигуре, — в которые могут быть уложены элементарные тела. Вторая задача приводит к проблеме того, в какой степени наше зрительное восприятие мира сводится к определению и истолкованию краев, к движению от различий в степени освещенности, доступных субъекту, к физическим контурам объекта; и, соответственно, насколько полной является информация, предоставляемая краями, а также — расширение, важное для искусства, — линиями или линейным кодом. Наконец, третья задача, в значительной мере суммирующая первую и вторую, касается в самом широком плане ценности теней для нашего знания о мире и вместе с тем предвосхищает проблему внимания и невнимания. Если окинуть общим взглядом современную науку о зрении, сразу бросится в глаза, что прозревший человек Молинью утратил центральное место в мысленном эксперименте. Сегодня в роли визави кубов и шаров чаще всего выступает массив электронных сенсоров, которые регистрируют параметры освещения и передают полученные измерения в ту или иную систему электросхем, контролируемых какой-нибудь программой. Это вовсе не предполагает, что может быть разработан компьютер, способный видеть или писать красками так же, как Сюблейра, просто у нас есть медиум, позволяющий моделировать перцептивный процесс в исследовательских целях. Критерий интеллектуального понимания, разумеется, требует от этого медиума некоторого родства с человеком, и интересно, до какой степени система электросхем может приблизиться к тому, что мы знаем о системе нейронных сигналов в человеческом мозге. Вопрос о том, может ли компьютер приобрести человеческое сознание или интеллект, мы при этом оставляем в стороне.

Для узких задач нашего исследования восприятия по тени постановка машины на место прозревшего человека Молинью имеет как минимум два важных следствия. Во-первых, она существенно смещает угол проблемы. В современных условиях вопрос не в том, по чему нужно идентифицировать куб или шар — по тени или по фигуре, а скорее в том, какую информацию об объекте можно в принципе извлечь из тени. И, во-вторых, какая программа способна извлечь эту информацию лучше всего и максимально близким к человеческому путем (хотя последнее выходит за рамки нашего интереса). Второй из этих вопросов — почти пренебрежимая проекция первого. Большинству схем и программ, применяемых в машинном зрении, очень нелегко совладать с тенью. Хуже того, неподатливость тени порой, как кажется, приводит к тому, что она игнорируется как слишком зыбкий и/или мешающий зрению элемент. И что еще хуже, «тень» как категория перцептивных объектов, простирающаяся от падающей тени до наклонных и косых полутеней, плохо согласуется со схематизацией вещей.

Наверное, мы вряд ли соврём, если назовём Кормака МакКарти выдающимся писателем эпохи и одним из главных голосов Америки в литературе. Со страниц его книг стекают мазутные капли беспросветного мрака, жестокости и насилия. Человеческий мир, изображаемый МакКарти, лишён человечности, и даже если в нём найдётся место для Бога — этот Бог всегда безмолвствует и никогда не отвечает на призывы вопрошающих.

Роман «Дитя божье», написанный МакКарти в 1974 году и выпущенный совсем недавно в новом переводе Андрея Баннова, раскрывает перед читателем самое начало подёрнутых дымкой ностальгии 60-х годов прошлого века на просторах полусонного Восточного Теннесси. Вьетнам, рок-н-ролл и «лето любви» еще впереди, и пока что это тихий провинциальный край, где мало что происходит, все бурные события отгремели еще в начале века, а верховный шериф округа Севир неусыпно и твердо блюдет порядок, защищая покой выбравших его граждан. Но даже в таком спокойном месте, классической «одноэтажной Америке», может появиться чудовище — двадцатисемилетний Лестер Баллард, «дитя Божье», непревзойденный стрелок и жалкий отщепенец, недостойный ничего, кроме презрения и брезгливости. Изгнанный своими земляками, лишенный крова, любви и надежды — он мстит всему миру. 

С разрешения издательства «Найди Лесоруба» мы публикуем фрагмент из книги:

Я ТОЧНО НЕ ЗНАЮ, НО ГОВОРЯТ, что он так и не пришел в себя после того, как его отец покончил с собой. Парнишка остался совсем один. Мать его сбежала, а куда и с кем, я не в курсе. Это мы с Сесилом Эдвардсом срезали веревку, на которой повесился его папаша. Он зашел в магазин и объявил об этом тоном, каким вы могли бы сообщить, что на улице пошел дождь. Что поделать, мы пошли туда, заглянули в сарай, и я увидел, как его ноги болтаются в воздухе. Мы перерезали веревку, позволив телу просто упасть на пол. Оно рухнуло, словно разделанная мясная туша. А он стоял там и смотрел, не проронив ни слова. Ему тогда было около девяти или десяти лет. Глаза у его старика выпучились, как у рака, а язык стал чернее, чем у собаки чау‑чау. Хотел бы я, чтобы всякий раз, когда кому‑то взбредала в голову мысль повеситься, он выбирал яд или что‑то вроде того, лишь бы людям не приходилось глазеть на такие страсти.
Он и сам‑то выглядел далеко не красавчиком, когда Грир его подстрелил.
Да уж. Но я не возражаю против честного кровопускания. Как по мне, это лучше, чем вытаращенные глаза и все такое.
Я расскажу вам, как обезумел старина Гришэм, когда умерла его жена, и что он тогда учудил. Ее похо‑ ронили здесь, в Сиксмайле, проповедник тогда произнес несколько слов, а затем обратился к Гришэму и спросил его, не хочет ли он чего сказать, прежде чем ее забросают землей, и старина Гришэм встал, держа шляпу в руке, весь такой торжественный. Встал и спел этот дурацкий блюз. Да, представьте себе, дурацкий блюз.
Нет, я не знаю слов, но он‑то их прекрасно знал, и пропел до конца, прежде чем снова сесть.
Но даже он не мог сравниться с Лестером Баллардом в его безумии.

Специально к Летнему книжному фестивалю вместе с издательствами «Шрифт» и ABCdesign мы выпустили работу выдающегося советского и российского графического дизайнера Владимира Кричевского. Текст обращает внимание на то, о чём говорить обычно не принято, на то, что зачастую остаётся «за бортом» при рядовом разговоре о книгах, — на четвёртую страницу обложки или оборотную сторону, которая противостоит лицевой части книги. Но противостоит ли, а не дополняет? Автор осмысляет этот вопрос через обращение к книгам из домашней библиотеки.

Ниже публикуем фрагмент из книги:

Строптивые строки

Примеры говорящих тыльных сторонок уже приводились, но это были не столько строптивые, сколько необходимые строки. Проникновению информативного словесного текста на тыльную сторонку обложки будет посвящена специальная глава. Здесь же речь пойдёт о компоновочной, сугубо формальной или декоративной частности явления. Оформителю книги никогда не стоит забывать, что обложечная пара суть единая и при этом цельнопечатная бумажина.

Всякий словесный текст наделён собственной, внутренне присущей ему динамикой, связанной с привычным направлением чтения. Крупная обложечная надпись, будь то рисованная или акцидентная, тем более подвижна и ершиста.

В последнее время среди дизайнерских «приколов» – заголовочные надписи, огибающие книгу с обеих сторон с захватом корешка. Естественно, начало словесной фигуры приходится на тыльную сторонку, ибо начинать надпись с лица значило бы одно из трёх: пустить слова побуквенно в обратном направлении (…иинелварпан монтарбо…), дать их в зеркальном отражении, перевернуть всю надпись вверх ногами. Легко допускаю, что всё подобное уже практиковалось, и не только в Нидерландах (на подступе пример 66).

Перед нами всего лишь нервный росчерк пера, преодолевающий загрязнение экземпляра. Видимо, сказалась каллиграфическая удаль оформителя. Самое удивительное, что загогулина ведёт к первой букве заголовка книжечки о знаменитом революционере («Николай
Бауман»). Идеологический просчёт? Как бы то ни было, бывают книжки, приобретаемые только ради загогулины.

На тыльной сторонке начинается имя автора поэтического сборника Владимира Луговского. Обложечник и иллюстратор Борис Титов очень редко выходил на тыльную сторонку, но тут всю лицевую занял графический портрет поэта в гордой позе. Вроде бы пустяк, но легко допустить, что столь сильный отрыв имени произошёл впервые в истории книгоиздания. На то и обложка, чтобы свершилось нечто невиданное!

Во всей своей красе воспроизведена надпись с окна ресторана в Барселоне. Чтобы её прочитать, необходимо создать обратный разворот. Прознал ли владелец ресторана, что вывеска превратилась в обложку голландского типографического журнала? И кто, кроме русских дизайнеров, узнает, что эта надпись обрела третью жизнь в московском издательстве?

Печатный автограф художника Игоря Березовского на каталоге его персональной выставки начинается на клапане задней страницы обложки, преодолевает три сгиба и заканчивается на первой странице. На лицо книги пришёлся последний слог sky. Именно так художник подписывал свои работы. Автора могло порадовать и случайно (?) выскочившее слово zov. Симптоматично, что и здесь, при самом малом наклоне строки, выражено её восхождение.

Так завершается англоязычный заголовок. Разорван не только переходом через корешок, но вдобавок ещё и двумя раздельными плашками. В довершение всего надпись брошена вверх ногами. Для полной «гармонии» недостаёт разве что одного – направить текст в другую сторону… К чести дизайнера, мне не сразу удалось привести книжку в правильное положение. Бывает, что навороты воспринимаются как нечто должное и даже неотъемлемое.

Специально к Летнему книжному фестивалю мы подготовили несколько изданий, среди которых, например, «Четвёртая страница обложки» Владимира Кричевского — об оборотах книг, чей графический облик зачастую бывают интереснее лицевой части, привлекает внимание и провоцирует на размышления. Пришло время рассказать о ещё одной книге, которую мы ждали особенно трепетно и долго.

Наша новая книга — о казанском периоде Велимира Хлебникова. Казань нашла своё отражение в текстах одного из основоположников русского футуризма и после того, как он покинул город окончательно и безвозвратно. Именно Казань стала местом инициации юноши в серьёзного поэта и сформировавшуюся личность. 400 страниц текста, вобравших в себя избранные стихотворения, прозаические и драматургические сочинения, статьи, заметки и письма. Сборник был составлен поэтом и литературоведом Арсеном Мирзаевым, а дизайнером книги выступил Кирилл Благодатских.

Презентация книги пройдёт 8 июня, на втором этаже лектория №2 летнего дома в парке Чёрное озеро. На ней Арсен Мирзаев совместно с исследователем авангарда и филологом Андреем Россомахиным расскажут более подробно не только о самом сборнике, но и жизни Велимира Хлебникова.

Ниже мы публикуем ознакомительный фрагмент из книги:

Известны три дома, в которых жили Хлебниковы: № 59 по ул. Калинина¹; 46-й дом по ул. Волкова² и № 23 по ул. Тельмана³, где в 1905–1906 годах жил отец поэта. Но к настоящему времени из всех этих домов «остался в живых» только один, «волковский»⁴. Остальные строения были безжалостно снесены: дом на ул. Тельмана — в 2000 году, в  2004-м — дом на ул. Калинина.

В 2014 году участники 3-го Хлебниковского фестиваля «Ладомир» обратились к городским властям с письмом о необходимости сохранить последний «хлебниковский» дом в Казани — на улице Волкова — и установить на его стене памятную доску. Инициатива, благодаря активной деятельности Л. Р. Газизовой, поэта и организатора «Ладомира», была поддержана и одобрена мэром Казани И. Р. Метшиным. С доской, правда, так ничего и не вышло — воспротивились жильцы дома № 46. Но с 18 июля 2014 года возле этого единственного сохранившегося пристанища Велимира в Казани красуется памятный знак — стенд с фотографией и информацией о жизни и творчестве поэта. Тема «Казань Велимира Хлебникова» раскрыта, конечно, еще далеко не полностью. Можно сказать, что мы находимся только на пути погружения в нее. Есть, правда, уже немало текстов, посвященных Хлебникову и его казанскому периоду, написанных Софией Вячеславовной Старкиной (1966–2014), Александрой Ревмировной Биряльцевой, а также казанским писателем, журналистом, краеведом, библиографом, с 1965 года заведовавшим отделом рукописных и редких книг Научной библиотеки Казанского государственного университета, Вячеславом Васильевичем Аристовым (1937–1992), которому принадлежат первые работы о «хлебниковской» Казани. Вячеслав Васильевич долгие годы собирал материалы, мечтал издать составленный им сборник избранных стихотворений и поэм Хлебникова, открывающийся вступительной статьей, названной Аристовым «В поисках себя (В. названной Аристовым «В поисках себя (В. В. Хлебников в Казани. 1898–1908)». Сборник в издательстве Казанского университета так и не увидел свет, но в 2001 году отдельным изданием был выпущен очерк Аристова «В. В. Хлебников в Казани, 1898– 1908: (Гимназия, университет, становление Велимира)». Эта брошюра, имевшая тираж всего лишь 500 экземпляров, давно уже стала библиографической редкостью. В предисловии к ней Аристов писал о «хлебниковской» Казани: «Именно здесь скромный и застенчивый юноша Виктор Хлебников становился поэтом Велимиром; казанский период оказал огромное влияние на формирование его личности, мировоззрения и мировосприятия, на все его дальнейшее творчество».

Весомый вклад в развитие «хлебниковского» краеведения внес известный казанский композитор и поэт Лоренс Блинов (1936–2020). В ряде публикаций он поведал Urbi et Orbi о том, как еще в начале 1960-х годов ему удалось — впервые в истории Казани! — организовать в помещении музыкального училища вечер, посвященный Велимиру Хлебникову. Через три года Александр Блинов, идя по стопам брата, организовал еще один «хлебниковский» вечер — в стенах того же училища. В этот раз благое дело без последствий не осталось. Александру было предложено на несколько лет уехать из города, то есть его фактически отправили в ссылку. Спустя лет десять Лоренс, Александр и двое других братьев Блиновых, филологи и литераторы Иван и Владимир, организовали ставший уже легендарным «ПОСОХ» — Поэтическое сообщество имени Хлебникова, просуществовавшее в Казани вплоть до 1985 года — то есть до 100-летнего юбилея Виктора Владимировича: времени возвращения в историю русской культуры имени Велимира, возрождения интереса к нему и пристального изучения его творчества.

Появляется всё больше материалов и статей, посвященных тому, как отразилась «казанская» тема в творчестве Будетлянина. И весьма символично, что «Избранное» прославленного «русского дервиша» выходит именно в Казани, городе мультикультурном и многонациональном, городе Габдуллы Тукая…. Но и городе Велимира. Хлебников, мечтавший о том, чтобы на его могильной плите было начертано «он связал время с пространством», о едином «самосвободном» (в ином варианте — «самодержавном») народе, едином для всех языке, прозревал и приход Единой книги, в которой воедино слились бы «черные Веды, Коран и Евангелие, и в шелковых досках Книги монголов».

Мы надеемся, что выход книги избранных творений всемирно известного поэта станет настоящим подарком не только исследователям, ценителям и знатокам творчества Будетлянина, «времякопа в толпе нехотяев», «одинокого лицедея», «священника цветов» и «сеятеля очей», но и для всех настоящих любителей поэзии.

Арсен Мирзаев

1. Бывшая Третья гора; здесь, в доме Максимова,
   семья Хлебниковых обреталась в 1898–1905 гг. ↩︎
2. Вторая гора, дом Ульянова. Велимир жил тут с 1906 по 1908 гг. ↩︎
3. Бывшая Попова гора, дом Чиркиной. ↩︎
4. Возможно, от уничтожения строение на ул.
   Волкова спасло то обстоятельство, что в 1929–
   1931 гг. здесь жил выдающийся композитор, один
   из основоположников татарской профессиональной музыки Салих Сайдашев (1900–1954). ↩︎

Новая книга издательства Fortis Press — исследование Гарольда Инниса, получившее признание в академической среде. Иннис вносит важный вклад в дебаты о влиянии медиа (камня, папируса, глиняных табличек, пергамента, бумаги) на развитие человеческого сознания и обществ и прослеживает развитие человечества от устных традиций дописьменных культур до первых электронных медиа, опираясь на разработанные им понятия устной коммуникации, перекоса в сторону или ориентации на время и пространство и монополии на знание.

С разрешения издательства публикуем ознакомительный фрагмент из книги:

Пытаясь понять основу этих различных тенденций, мы сталкиваемся с проблемой империи и, в частности, с факторами, ответственными за успешное действие «центробежных и центростремительных сил». При обустройстве обширных территорий коммуникация играла жизненно важную роль, и существенно, что три периода, выделенные Брайсом, приблизительно совпадают соответственно с эпохой господства глины и папируса, эпохой господства пергамента и, наконец, с эпохой господства бумаги. Эффективное управление крупными территориями в очень значительной степени зависит от эффективности коммуникации.

Значение носителей информации для цивилизации отражается в понятиях времени и пространства. Такие долговечные носители, как пергамент, глина и камень, ставят во главу угла время. Эти тяжелые материалы способствуют развитию архитектуры и скульптуры. Такие менее долговечные и более легкие носители, как папирус и бумага, ставят во главу угла пространство. Они способствуют административной деятельности и торговле на обширных пространствах. Благодаря завоеванию Египта Рим получил доступ к папирусу, который стал основой большой бюрократической империи. Материалы, ставящие во главу угла время, благоприятствуют децентрализации и институтам иерархического типа, в то время как материалы, ставящие во главу угла пространство, благоприятствуют централизации и менее иерархическим системам управления. Такие крупномасштабные политические организации, как империи, следует рассматривать с точки зрения двух этих измерений — пространства и времени; эти организации существуют, преодолевая тенденциозность носителей, чрезмерно упирающих на то или иное из измерений. Процветают же они в условиях, когда цивилизация отражает в себе влияние более чем одного носителя и когда перекос одного из них в сторону децентрализации компенсируется перекосом другого в сторону централизации¹.

Историю Запада удобно разделить на рукописный и печатный периоды. Рукописный период отмечен значением различных носителей — таких, как глиняные таблички Месопотамии, папирусные свитки Египта и греко-римского мира, пергаментные кодексы позднего греко-римского мира и раннего Средневековья и бумага, проникшая в западный мир из Китая. В том, что касается печатного периода, мы можем учитывать только такой носитель, как бумага, но можно отметить внедрение машин в бумажной промышленности и типографском деле в начале XIX в. и переход к использованию древесины в качестве сырья во второй половине этого века.

Было бы самонадеянностью утверждать, что письменное или печатное слово определяло судьбу цивилизаций, и мы должны принять во внимание предупреждение Марка Паттисона о том, что «авторы, которым свойственна профессиональная тенденция придавать чрезмерное значение своему занятию, всегда имели привычку преувеличивать влияние печатного слова»². Мы склонны недооценивать значение устного слова и забывать о том, что оно оставило мало осязаемых следов. Мы можем чувствовать его значимость³ даже для современной цивилизации и можем заметить его влияние в великой литературе героического века⁴ тевтонских народов и Греции и в воздействии⁵, оказанном его открытием в европейских сагах в конце XVIII в., на литературу северных народов. До изобретения письменности ритм и размер стиха подчеркивала музыка, облегчая задачу запоминания. Поэзия важна с точки зрения ее вклада в устную традицию. Как отмечал Сепир, «многие первобытные языки обладают богатством форм и изобилием выразительных средств, намного превосходящими формальные и выразительные возможности языков современной цивилизации»⁶. Письменная же традиция оказала на них ограниченное влияние.

Поколения, приученные к традиции рукописного и печатного слова, едва ли в состоянии оценить устную традицию. Лингвисты полагают, что устное слово зародилось где-то на полпути между пением и речью, будучи средством выражения сильных ощущений, нежели внятным высказыванием⁷. В устах индивидуума оно противостояло языку, описываемому как сумма слов-картинок, хранящихся в разуме всех индивидуумов, разделяющих одни и те же ценности. Согласно Кассиреру⁸, язык преобразовал неопределенную идею в определенную и удерживал ее в пределах сферы конечных определений. Устное слово оставило свою печать на творениях ума, придав им определенную форму, и вырвалось из тотальной сферы сознания. Однако речь индивидуума не прекращала борьбы с языком, непрерывно внося в него поправки. «С чисто грамматической точки зрения история языка — не что иное, как история его порчи» (Лонсбери)⁹. Герберт Спенсер писал, что «язык следует рассматривать как помеху мысли и в то же время как ее необходимое орудие; мы должны сохранять четкое представление об относительных возможностях знаков в плане передачи простых идей»¹⁰. Пожалуй, Метерлинк отдал дань уважения непреодолимой силе печатного слова, написав: «Ошибочно думать, что одно лишь слово служит истинным общением между людьми <…› Но стоит нам захотеть действительно сказать друг другу что-нибудь, и мы принуждены молчать»¹¹. «lIs ne se servent de la pensée que pour autoriser leurs injustices, et n’emploient les paroles que pour déguiser leurs pensées» (Вольтер)¹².

1. Тема фундамента политической организации разбирается в: F. J. Teggart, The Processes of History (New Haven, 1918), p. 11. ↩︎
2. Mark Pattison, Milton (London, 1923), p. 67. ↩︎
3. Речь не идет о механизированном устном слове, которое явно имел в виду Гитлер в Mein Kampf. «Я знаю, что устное слово дает гораздо большую власть над людьми, чем слово письменное. Величайшие перемены в мире никогда не совершались гусиным пером. Той си-лой, которая вызывала грандиозные сдвиги политической и религиозной природы, от начала времен была магическая сила устного слова». ↩︎
4. См.: H. M. Chadwick, The Heroic Age (Cambridge, 1926). ↩︎
5. Cм.: Emery Neff, A Revolution in European Poetry 1660-1900 (New York,
   1940), ch. 2. ↩︎
6. Edward Sapir, Language: an Introduction to the Study of Speech (New York, 1921), р. 22; Эдвард Сепир, Избранные труды по языкознанию и культурологии (Москва, 1993), С. 41-42. ↩︎
7. C.: Otto Jesperson, Mankind, Nation and Individual from a Linguistic Point of View (Oslo, 1925), p. 5-13. ↩︎
8. Ernst Cassirer, Language and Myth (New York, 1946), р. 81; Эрнст Кассирер, Избранное: Индивид и космос (Москва — Санкт-Петербург, 2000), C. 373. ↩︎
9. Цит. по: Jesperson, Mankind, Nation and Individual, p. 139. ↩︎
10. Herbert Spencer, Philosophy of Style: An Essay (New York, 1881), p. 11. ↩︎
11. Цит. по: Graham Wallas, The Great Society (London, 1914), р. 263; Морис Метерлинк, Полное собрание сочинений (Петроград, 1914), т. 2, с. 25. ↩︎
12. «Они пользуются мыслью, чтобы обосновывать свои несправедливости, а словами для того, чтобы скрывать свои мысли». Voltaire, Euvres complètes (Paris, 1879), t. 25, p. 423; Вольтер, «Разговор Каплуна и Пулярды», в: Вольтер, Мемуары и диалоги (Москва — Ленинград, 1931), т. II, c. 90. ↩︎