Наверное, мы вряд ли соврём, если назовём Кормака МакКарти выдающимся писателем эпохи и одним из главных голосов Америки в литературе. Со страниц его книг стекают мазутные капли беспросветного мрака, жестокости и насилия. Человеческий мир, изображаемый МакКарти, лишён человечности, и даже если в нём найдётся место для Бога — этот Бог всегда безмолвствует и никогда не отвечает на призывы вопрошающих.

Роман «Дитя божье», написанный МакКарти в 1974 году и выпущенный совсем недавно в новом переводе Андрея Баннова, раскрывает перед читателем самое начало подёрнутых дымкой ностальгии 60-х годов прошлого века на просторах полусонного Восточного Теннесси. Вьетнам, рок-н-ролл и «лето любви» еще впереди, и пока что это тихий провинциальный край, где мало что происходит, все бурные события отгремели еще в начале века, а верховный шериф округа Севир неусыпно и твердо блюдет порядок, защищая покой выбравших его граждан. Но даже в таком спокойном месте, классической «одноэтажной Америке», может появиться чудовище — двадцатисемилетний Лестер Баллард, «дитя Божье», непревзойденный стрелок и жалкий отщепенец, недостойный ничего, кроме презрения и брезгливости. Изгнанный своими земляками, лишенный крова, любви и надежды — он мстит всему миру. 

С разрешения издательства «Найди Лесоруба» мы публикуем фрагмент из книги:

Я ТОЧНО НЕ ЗНАЮ, НО ГОВОРЯТ, что он так и не пришел в себя после того, как его отец покончил с собой. Парнишка остался совсем один. Мать его сбежала, а куда и с кем, я не в курсе. Это мы с Сесилом Эдвардсом срезали веревку, на которой повесился его папаша. Он зашел в магазин и объявил об этом тоном, каким вы могли бы сообщить, что на улице пошел дождь. Что поделать, мы пошли туда, заглянули в сарай, и я увидел, как его ноги болтаются в воздухе. Мы перерезали веревку, позволив телу просто упасть на пол. Оно рухнуло, словно разделанная мясная туша. А он стоял там и смотрел, не проронив ни слова. Ему тогда было около девяти или десяти лет. Глаза у его старика выпучились, как у рака, а язык стал чернее, чем у собаки чау‑чау. Хотел бы я, чтобы всякий раз, когда кому‑то взбредала в голову мысль повеситься, он выбирал яд или что‑то вроде того, лишь бы людям не приходилось глазеть на такие страсти.
Он и сам‑то выглядел далеко не красавчиком, когда Грир его подстрелил.
Да уж. Но я не возражаю против честного кровопускания. Как по мне, это лучше, чем вытаращенные глаза и все такое.
Я расскажу вам, как обезумел старина Гришэм, когда умерла его жена, и что он тогда учудил. Ее похо‑ ронили здесь, в Сиксмайле, проповедник тогда произнес несколько слов, а затем обратился к Гришэму и спросил его, не хочет ли он чего сказать, прежде чем ее забросают землей, и старина Гришэм встал, держа шляпу в руке, весь такой торжественный. Встал и спел этот дурацкий блюз. Да, представьте себе, дурацкий блюз.
Нет, я не знаю слов, но он‑то их прекрасно знал, и пропел до конца, прежде чем снова сесть.
Но даже он не мог сравниться с Лестером Баллардом в его безумии.