Кандидат социологических наук, профессор факультета политических наук и социологии ЕУ СПБ Елена Здравомыслова рассказывает об одном из самых известных подходов — теории социального пространства и социальных полей французского социолога Пьера Бурдьё.
Здравствуйте! Спасибо, что пригласили. Я очень волнуюсь, потому что рутина моя – это преподавание в университете. Это так скучно, теоретические лекции, и, наверное, у меня нет навыка хорошо читать популярные лекции: я ужасно тревожусь и боюсь, что вы будете постепенно уходить, знаете, как у Гайдна в симфонии, и я останусь здесь одна, потому что не очень умею развлекать. Но постараюсь все-таки выполнить свою задачу, потому что моя задача – все социологизировать и познакомить вас с социологической теорией по поводу литературы, и таким образом немножечко ваш интеллектуальный горизонт расширить, углубить, чтобы вы как-то больше могли придумывать про это и сами понимать.
Немножко скажу о себе: я приехала из Петербурга, вот у нас самолет сегодня в семь часов утра, нас тут целая группа товарищей. Михаил Соколов будет читать, я думаю, что более интересную лекцию, чем я, потому что он эмпирически у нас фокусирован. Кроме того, у нас на самой ярмарке своя стойка, коллеги просили прорекламировать её, это «Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге», в общем, оно продает нон-фикшн и теоретическое. Так что мы приехали целым коллективом, имея устойчивые отношения с Казанским государственным университетом в течение многих лет.
Лекция моя называется «Литература и социальное пространство», и вот такие задачи я перед собой ставлю. Видите ли, такая популярная социология, и я хочу познакомить вас с одним крупным автором, который является мировой величиной в изучении поля искусства, поля литературы – это французский социолог Пьер Бурдьё. И он, конечно, рассматривает культуру широкого горизонта, включая другие искусства, не только литературу. И поле литературы рассматривается как одно из возможных полей культурного производства. Российское поле литературного производства, и немножечко, может быть, с вашей помощью поговорим о его обязательных чертах, которые воспроизводятся из поколения в поколение в течение многих лет.
Кто такой Пьер Бурдьё? Это французский социолог, я помню, что я уже читала лекции, а он как раз умер от рака. Он во многих областях социологического знания работает. И надо сказать, что его большая теория вырастает из его изучения культуры французского общества и литературной борьбы, и литературных конфликтов, и становления классической литературной сцены французского общества середины XIX и начала XX века. Пьер Бурдьё считает, что социология – достаточно сильная наука, несмотря на то, что она является социальной наукой, и что каждый человек может стать социологом, и знакомство с социологическими знаниями помогает каждому понять, кто он такой, каково его положение в обществе, и, занимая позицию, какие он имеет шансы в своей личной жизни, и какие ресурсы он может использовать для достижения своих целей. Пьер Бурдьё разрабатывал свое собственное видение общества в целом, общество – это социальная реальность, его можно видеть по-разному. Его можно видеть как организм, его можно видеть как аквариум, его можно видеть как животный мир или как совокупность атомов какой-нибудь сети, совокупность узлов – очень разные видения общества есть у социологов, и у нас, обывателей, людей, которые проживают свою жизнь в социальной реальности. У Бурдьё есть такое видение общества, я бы сказала «географическое», то есть он использует географическую метафору, он рассматривает общество как социальное пространство. Люди, вещи, учреждения в этом пространстве занимают свои позиции, и эти позиции предполагают конфликты, разные ресурсы, неравные шансы и разные стратегии. Это социальное пространство, где позиции разделены дистанциями: некоторые позиции очень близки друг другу, другие находятся далеко друг от друга, но на самом деле пространство это многомерное. Это значит, что не стоит объяснять всю общественную жизнь только экономическими обстоятельствами или не стоит объяснять всю социальную жизнь только правовой рамкой, или не стоит всю социальную жизнь объяснять психологическими какими-то эманациями духа. Это многомерное пространство, оно сложно организовано, оно организовано неравным распределением различных ресурсов, значимых в этом обществе. Он считает, что многомерное социальное пространство состоит из социальных полей, общество состоит из многих социальных полей, которые взаимодействуют друг другу, пересекаются, накладываются друг на друга, но каждое из этих полей относительно автономно или независимо. Таким образом, у него ключевая категория, которая объясняет сегмент социальной жизни – это категория социального поля. Я хочу, чтобы вы это запомнили. Это поле оказывается небольшим участком социального мира, который по своим законам функционирует.
Что же такое поле? Это тоже такая метафора – откуда? Ну, не из сельского хозяйства, а из каких еще областей нашего опыта: категория поля из физического мира – это поле сил, из мира игры и досуга – поле игры, футбольное, например. И все эти метафоры Бурдьё использует для объяснения нам того, как помыслить какой-то достаточно автономный сегмент социальной реальности. То есть с одной стороны это поле сил, которые действуют на каждого, кто в нём находится, с другой стороны – это правила игры, которые определяют поле. И эти правила каждый входящий должен соблюдать, если он хочет остаться в этом поле и не быть исключенным из него. Мы еще не пришли к литературе, но пока я вам говорю об этих страшных категориях, вы примеряйте эти слова на понимание того, что тогда такое поле литературы. Поле – это некоторое пространство, мы уже знаем, и в нем есть некоторые локальности, и эти локальности занимают активные действующие агенты. Он пользуется термином «агент», не думайте, что это иностранный агент или «агент 007», агент в социологии – это действующая сила, причем это может быть как индивидуальное существо, человек, так и группа, так и учреждение, институт. В поле действуют разные агенты, и они занимают определенные позиции, и если это люди и если это учреждения, они воплощают свои действия в определенных повторяющихся практиках. Таким образом, получается, что каждый занимающий какую-то позицию в поле демонстрирует свою принадлежность к полю своими практиками, своим видом, своим «дисплеем», как говорит Бурдьё, своими манерами, своим вкусом. Оказывается, что мы действуем так или иначе, сидим так или иначе, ходим в театры на те или иные спектакли, выбираем музыку, только которая нам по нраву, и все это непроизвольно, не потому что нам так захотелось, и не потому что природа захотела, а потому что эти наши предпочтения стиля жизни, культура потребления укоренены в той позиции, которую мы занимаем в социальном поле, в социальном пространстве.
Какие же есть поля? Тут у меня нарезаны разные определения поля, чтоб вы поняли, что это не просто такое спокойное, где пасутся разные стада разных животных непротиворечиво, питаясь травой, которую ему преподносят различные ресурсы, делают возможным это питание. Нет, это место конфликта, это место борьбы, это место за признание в этом поле, потому что человеческий мир, как думает Бурдьё, и я вообще считаю так – это мир очень жестокий. Мы можем, конечно, себе нишу такую обустроить и загородить, но в принципе социальная реальность, все социальные поля предполагают страшную конкуренцию в борьбе за ресурсы, за позиции, за признание, за сохранение правил игры и за их изменения. Но это еще не все. Кроме слов «социальное пространство» и кроме слова «поле», Бурдьё вводит важное слово, которое мы все знаем, это слово «капитал». Он, конечно, марксист, но марксист уже такой трансформировавшийся, превращенный, который не признает себя марксистом, потому что в то время как он пишет (а это 80-е годы прошлого века), марксизм уже пережил очень много всяческих жизней и изменился до неузнаваемости, иногда с его первоначальными отцами-основателями. Но категория капитала сохраняется. И для Бурдьё капитал – это те ресурсы, которые значимы в том или ином поле, то есть само поле структурируется капиталом. Капиталы бывают разные, это не только денежный капитал, это любые ресурсы, которые дают вам возможность в том или ином поле добиться своего. Он предлагает самые базовые капиталы, которые определяют человеческое существование, не только придают ему смысл, но и объясняют, какую позицию человек занимает в социальном пространстве. Для него культурный капитал, социальный капитал, экономический капитал – это три главных капитала. И каждый из нас может подумать, какой объем того или иного капитала находится в нашем распоряжении.
Культурный капитал может проявляться в наших дипломах, в наших сертификатах, он нам показывает, чему мы научились в ходе своей социализации, и каков уровень нашей общей культуры и наших когнитивных достижений. Есть ли у нас высшее образование, или у нас специальное образование, или мы не получили образование. В состоянии ли мы пользоваться иностранными языками, насколько мы включены в культуру потребления. Культурный капитал приобретает разные формы, но больше всего он проявляется в разговоре, в речи, в манере общения. Если вы помните Бернарда Шоу и его пьесу «Пигмалион», или которая называется «Моя прекрасная леди», и вы помните, как профессор Хиггинс распознаёт всю эту публику продающих на улице цветы девушек и всех остальных людей. Он выясняет, откуда они родом, и какой уровень культуры они представляют, или какую региональную культуру английского общества они представляют. Так он определяет Элизу Дулитл, и в ее речи культурный капитал проявляется. Он не только в речи проявляется, не только в манере держаться. В современном обществе, которое очень индустриализировано, этот культурный капитал у нас связан с теми бумажками, официальными документами и сертификатами, которыми мы располагаем. Например, может быть, у вас есть диплом о школьном образовании – это ваш культурный капитал, с помощью него вы можете устроиться на работу или поступить в вуз. А когда мы принимаем студентов в Европейский университет, мы у них просим по описи штук шесть различных бумажек, включая сертификат о здоровье, и эти все сертификаты демонстрируют нам позицию человека в поле культурного капитала. Но это не единственный капитал, о котором пишет Бурдьё.
Есть еще относительно независимый социальный капитал – это капитал наших отношений, связей, знакомств, близких и более отдаленных контактов, которые мы можем мобилизовывать для достижения своих целей. В нашем обществе социальный капитал оказывается чрезвычайно значим до сих пор, это капитал рекомендаций, это капитал неформальной поддержки, все те отношения, которые в общем помогают нам решить проблемы в жизненных ситуациях. Как его замерить, этот социальный капитал? Вы его можете замерить, если посмотрите в свой мобильный телефон и посмотрите, сколько у вас в адресной книжке существует входящих, и как часто вы пользуетесь этими входящими. Или еще такой самый традиционный способ измерения социального капитала: например, пригласить людей на похороны или на день рождения. Вы привлечете именно тех, которых нельзя не позвать в связи с таким значимым экзистенциальным событием в жизни, и вот те, кто придут, они покажут разные степени отношений, в которые вы обязательно включены в обществе. Социальный капитал можно померить, и это действительно капитал нашей репутации, который тоже демонстрирует место в обществе.
Следующий капитал, нам всем знакомый, и поле, в котором он является валютой и значим, это так называемый экономический капитал, который прямо конвертируем в деньги. Это наша собственность, это наши доходы, заработная плата, это все то, что мы можем продать, передать по наследству, превратить в средства обмена финансовые, на которые можно что-то купить.
Вот эти три капитала образуют три поля. Они самые главные, и место человека, агента в социальном пространстве обусловлено тем, каков объем у него каждого из этих капиталов. Причем эти капиталы, как говорит Бурдьё, конвертируются друг в друга. Что это значит? Мало денег, зато много друзей. Может быть, зарплата небольшая, но работа такая культурная. Есть, например, разница в зарплате у человека, работающего в офисе – такой сегмент у нас есть людей, который называется сейчас вульгарно «офисным планктоном», люди работают «от и до», довольно много получают, имеют мало свободного времени, полностью подчинены, а есть профессора, например, в университете или доценты, которые получают вроде бы мало, но, Боже мой, насколько же они свободнее. Над ними нет непосредственного начальника, никто в общем не контролирует, что они там мелят, и если они непорядочные, они могут и злоупотребить тем доверием, которое связано с их позицией. Таким образом, позиция профессора становится выше позиции офисного работника в большой фирме, хотя финансово он может и пострадать, особенно в современном обществе, где у нас такие бюджетные расколы существуют между разными сегментами экономики. Самый главный момент, который говорит Бурдьё, что существуют не только эти три поля и три капитала, а существует символический капитал. Символический капитал – это то признание, которое мы получаем в любом поле, которое более-менее автономно. Символический капитал – специфический для каждого поля, потому что в каждом поле действует множество капиталов, но в каждом поле есть свой капитал.
Что же происходит с полем литературы? Для Бурдьё оно довольно-таки самостоятельное, автономное, это поле, в котором агенты, действующие лица подчиняются определенным правилам и считают, что эти правила нельзя нарушать. И они верят, что критерием хорошей позиции в поле литературы является признание. Признание автора как замечательного, выдающегося, прекрасного и признание литературного произведения как достойного, как настоящей литературы. В этом поле символическим капиталом является признание, но это поле – и есть куча действующих лиц, которые стремятся защитить автономию этого поля. Там действует не только один литератор, который сидит, пишет стихи. Там всегда есть не только поэт, но и книгопродавец. Там всегда есть не только литератор, но и критик. Там всегда есть не только Лев Толстой и «Война и мир», но Софья Андреевна, которая ее переписывает. И там есть еще и читатели. Таким образом, в поле литературы куча действующих лиц.
Я читала совсем недавно какую-то книжку специально для вас и посчитала, что специалисты говорят, что таких агентов одиннадцать. Кто это может быть, давайте посмотрим, кого я насчитаю или нет. Смотрите, кто там, в поле литературы, кто создает писателя, кто создает шедевр, кто создает тот продукт, про который мы говорим: «настоящая книжка», а про автора говорим: «хороший писатель» или, во всяком случае: «я буду его читать». Кто делает это в этом поле? Во-первых, сам автор, ну и Софья Андреевна при нем какая-то обязательно должна быть, или наоборот Владимир Михайлович. Еще литературное агентство, и есть уже профессия литературный агент. Насколько литературный агент как профессия развит в нашем российском обществе – мало. Например, некоторое количество дней назад проходил последний день премии «Нацбест» («Национальный бестселлер»). Это открытый сайт, можно посмотреть, сколько в малом и большом жюри было людей каких-то профессий. У них в первом жюри пятьдесят человек, во втором жюри восемь человек и из них три литературных агента. Конечно, это, что называется, нерепрезентативная выборка, но если мы посмотрим по другим местам, где выдают призы, мы увидим, что литературный агент в нашем обществе не так развит, как в том, где поле литературного производства уже стало гораздо больше развитым, индустриализированным и современным. Спасибо за литературного агента. Следующий? Редактор, корректор, то есть мы берем одну профессию или мы возьмем издательство в целом? Возьмем в целом издательство. Сколько у вас там издательств фигурирует на этом прекрасном фестивале «Смена»? Не знаю, сколько, но издательство теперь становится тоже относительно автономным, само работает как поле, там куча специальностей, куча профессий, и они продвигают свою повестку дня. Издательства, в общем-то, не всеядные, они хотят продвигать своего автора, и они делают автора, они работают не только как, собственно, издатель, они заинтересованы в чем? В тиражах, в заработке, им нужно раскрутить, и они хотят раскрутить хорошего писателя, который будет признан, и они становятся такими машинами для работы с признанием, машинами в поле литературного производства. И если вы хотите уже использовать метафору машины более продвинуто, то вы можете говорить, что у неё там карбюратор, зажигание работает или не работает.
Сейчас издательства укрупняются, есть монополисты издательские, мы можем прийти в Питере в большой магазин «Буквоед», и вдруг мы видим, что на передних полках продаж только два издательства «Аст» и «Эксмо», а все остальные где-то на заднем плане. И вы не можете найти их произведения, если не пользуетесь демократическими средствами, которые позволяют ориентироваться в поле, связанными с компьютеризацией, с компьютерной техникой, приходите и ищете книгу какого-то издательства. Значит, издательства назвали, что еще? Критика, да, мощные критики, которые работают при журналах или автономно. Сейчас происходит изменение этого поля литературы. Где раньше писали критики, вы помните, мы в школе проходили: Белинский, Писарев, Чернышевский тоже писал критические работы. Они разделялись на лагеря, были критики, которые продвигали одну модель литературы, назову ее «чистую модель» – искусство для искусства, где эстетические критерии – самые главные. А были критики, которые говорили: «Ну зачем этот нам Лев Толстой, который описывает элитное общество и совершенно не думает о проблемах простого народа», социал-демократическая критика продвигает совершенно другое. Поле литературы раскалывается благодаря издателям, благодаря критикам. Вот я стала говорить о том, что сейчас происходит с этой критикой, она теперь не очень сильно встроена в систему журналов, то есть она до сих пор сидит в журнале, потому что этот наш родной толстый журнал, который являлся столпом российской литературы, начиная с конца XVIII века, но набрал силу в середине XIX, он, конечно, трансформировался, а может, просто уже значимость его понижается.
Где критик находит место для письма? Онлайн. Это блогеры, это люди, которые сами создают себе группы поддержки, и они в этих группах поддержки создают имя писателю, создают ему признание. Это признание может быть позитивным или негативным, потому что это признание. Как говорит один мой коллега: «Лучше пусть это будет скандал, чем мы вообще останемся незамеченными». Поэтому скандал – это очень важно. Критик связывает профессионального литератора, это автономное поле культуры с большой реальностью социального мира, с теми повестками дня, которые давят на поле культуры извне. Потому что это поле культуры совершенно не полностью автономно, оно борется за свою автономию, но на него действует с одной стороны – рынок, а с другой стороны –государство. Кому нужен писатель, которого никто не читает, и чьи работы не продаются. Ему самому нужно, может быть, маленькому окружению, элитной публике, которая скажет: «Да, вот этот гений, но его время ещё не пришло, давайте подождем», – но в принципе он все равно будет потерян. Так что рынок давит, а рынок – это массовый спрос, а массовый спрос – это, наверное, не вы. Хотя, может быть, частично и вы. Массовому спросу нужно что-то другое, нежели элитному читателю.
А второе, что давит на это автономное поле кроме рынка? Вторая сила, которая всегда свободу укрощает в этом обществе – государство. В какой форме государство сейчас может воздействовать на поле литературы? Цензура, различные запреты, чистки материалов. Вообще государство может не только использовать идеологические правовые средства давления, но и денежные, монетарные формы контроля приемлемого – это тоже государственная машина сейчас делает. Что еще государство может делать: правовую рамку. Я не очень подкована, какие сейчас недавно законы приняты, которые могут ограничивать свободу литературного высказывания. Есть такие или нет? Вы понимаете, что это я уже скачу, но моя-то задача, чтобы у вас социологическое воображение развивалось. Посмотрите, были очень сильные запретительные законы в 30-е годы 20-го века. Тогда в период между 1935-м и 1937-м годом вышло несколько законов, таких как, например, закон о порнографии. Другие я сейчас не буду говорить. Но закон о порнографии, вроде бы у него же благородная цель: ограничить публику от извращений, от вульгарных текстов, думать об их морали – воспитательная цель, педагогическая цель. Но в чем же уязвимость исполнения такой цели? Дело в том, что такое порнография, никто сказать не может. И граница между порнографией и эротикой не может быть прописана ни в одном юридическом документе. И тогда оказывается, что все отдано на откуп кому? Если я вас приведу в Эрмитаж и покажу «Ариадну на Наксосе», и кто-то скажет: «Какая порнография», а где же это определение, что отделяет порнографию от эротики, изображение обнаженного тела от скабрезности – тут очень тонко. Нужен эксперт, и если эксперт не независим, то тогда очень легко что-то подвести под юридическую рамку и таким образом ограничить свободу литературного высказывания. И я о чем говорю, что вот мы видим это поле, в нем внутри много агентов, и мы еще не всех их назвали, но на него действуют внешние силы, и это силы государственного контроля и силы рыночного контроля, которые довольно часто объединяются и действуют таким единым фронтом. Но ведь дело в том, что это существовало всегда. Тут вроде никакой новизны нет. И режимы авторитарные очень озабочены и педагогической миссией, и моралью своих членов, и контролем главной этой морали. Они все время предлагают цензуру, они все время законы предлагают и принимают, ограничивающие гласность, но в чем новизна сегодняшних законов, как вы думаете? Есть что-то новое, характерное для нашего общества и современной технологической ситуации? Или это все так же, как в XIX веке или даже гораздо раньше. Есть идеи, как вот эти механизмы цензурирования, замалчивания, ограничения работают сейчас? Мысль заключается в том, что это цензура может уже на тонкий уровень переходить, когда, например, начинает контролировать онлайн-коммуникации. И еще существуют разные механизмы внутренней цензуры, и еще существуют группы, которые создаются уже самодеятельные, такие консервативные, гражданские, которые сами выступают за защиту этого консервативного поворота в отношении литературного контроля.
Но давайте вернемся в поле литературы, и мы остановились на том, что в его автономности есть разные действующие лица. И мы назвали соответственно автора, издателя, критика, литературного агента, еще кто там – читатель тоже, он определяет спрос, и он меняется, и он разнообразен, вы не можете сказать, что это один читатель, что, конечно, дифференциация читательского спроса очевидна. Кто еще там в этом поле – организаторы премий и вся эта кухня премий, она оказывается очень важна. Поскольку в России премия – это новое в литературном поле российского общества. Премии появились в середине XIX века вообще, а сейчас у нас в России около десятка разных премий разного масштаба. Какие вы знаете? «Аэлита», «Нацбест», «Большая книга», «Русский Букер», «Поэт», «Дебют». В общем, их какое-то количество, у них есть своя идеологическая концепция, и они у нас продвигают авторов и делают им имя. На самом деле каждая из этих премий объявляет себя идеологически нейтральной, но все равно она фигурирует как компания людей, как некое сообщество, которое волей или неволей какую-то идеологию продвигает. Например, я знакома с конкурсом «Нацбест», он называется так: «Проснуться знаменитым», то есть это его лозунг. Самая главная задача в «Нацбесте» – это найти незнакомых, нераскрученных авторов и постараться каким-то образом подарить им этот приз признания, хотя бы разового. Но изначальная модель этого конкурса находится под постоянным каким-то контролем других сил, в том числе сил и идеологических, и между премиями существует конфликт. Есть группы людей, которые ни за что не будут номинироваться в «Нацбесте», а будут только в «Андрее Белом», в премии Андрея Белого. Как работают эти премии: они стараются демократизировать поле литературы с одной стороны, а с другой стороны –сохранить его автономию, чтоб эксперты назначали главных писателей. Не толпа в том смысле, в каком толпу называл Пушкин, и не чистый рынок, а те люди, у которых сформированы литературные вкусы. Кто входит в «Нацбест» в большое жюри, состоящее из сорока человек. Восемь из них – это писатели, шесть из них – это издатели, а дальше критики, филологи и другие люди. И вот все они в соответствии со своими вкусовыми предпочтениями поднимают того или другого автора, аргументируя это так или иначе. Потому что они, для того чтобы кого-то продвинуть, должны обязательно написать рецензию. И совокупность рецензий, а потом балльная система оценивания, наконец, выделяет так называемый шорт-лист, короткий лист, состоящий из восьми книг, а потом получает премию первый лист – первый какой-то один человек. Если это спорная фигура, то председатель оргкомитета премии решает, кто это будет, если есть конкурирующие выборы. И таким образом человек получает премию. Для чего я вам это все рассказываю? Для того чтобы вы поняли, что это поле культуры является сложным, поле литературы как подраздел, сегмент поля культуры является сложным, его не надо романтизировать и думать о том, что если ты прекрасно пишешь, и у тебя замечательные идеи, и ты талантлив необыкновенно и посвятил всю свою жизнь творчеству, и у тебя есть близкий круг читателей, то так ты добьешься признания в этом поле. Совсем не так. Это никогда не было так. Хотя образ этого прекрасного романтического литератора все время витает в обществе и в нашем воображении. Такой литератор может и существовать, но он может существовать лишь в каком-то романе-утопии или в антиутопии, или в наших мечтах. Или такой человек будет существовать совершенно непризнанный как проклятый поэт, забытый, как мастер, у которого был только один читатель какое-то время, и нужен был гений Булгакова и усилия последующих поколений, чтоб из этого проклятого поэта – а проклятый он государством и публикой – сделать потом выдающегося гения. То есть такого замечательного нет человека, такой модели литературного пространства и его призера. В литературном пространстве работают силы политики, силы идеологии, силы рынка, которые все время пытаются подорвать автономию творческого начала, автономию эстетического вкуса. И на самом деле поле литературы, как пишет Бурдьё – а мы можем думать о своем поле, нашем национальном или региональном – оно на самом деле устроено так, что у него есть два полюса. На одном полюсе те самые люди, которые стремятся защитить автономные ценности литературы как искусства для искусства, когда мы понимаем: у нас есть очень хороший читатель, нас ценят мастера по цеху, и мы довольны этой жизнью, и успех – это признание у своих людей, у тех людей, которых мы наделяем способностью адекватно уметь читать, прочитывать, интерпретировать и воспринимать – вот такой успех считается легитимным на этом полюсе. А на другом полюсе совсем другие критерии успеха литератора и вообще культурного продукта фигурируют: тут успех оценивается тиражами, массовым спросом читателя, любовью широкой публики. И люди, и институты, которые находятся на этих полюсах, вообще могут не встречаться. Это вообще фрагментированное такое пространство литературы, и они находятся в оппозиции друг другу и в конфликте, потому что для одних успех – это успех у товарища, который понял, а у других успех – это успех продаж, которые оправдывают работу издательств и всего прочего. А в середине находится много промежуточных позиций и много компромиссов, которые характерны для поля литературы.
Я подхожу к резюме, видите, у меня довольно абстрактная такая лекция, и я даже не стала дальше вам это все показывать, потому что если бы вы читали, тогда бы вы меня не слушали, и вообще все запуталось. Но мне хочется, чтобы мы вместе резюме какое-то сформулировали из всего, что я вам говорила. Какой аналитический инструмент нам дает это понимание литературного поля как одного из сегментов социального пространства. Поговорить, что автономность существует, критерии таланта важны, но кроме них в поле литературы действуют другие силы, чуждые, гетерономные самому человеческому литературному творчеству, и эти силы так и пытаются наложить лапу на талант. Помните, у Гоголя был в «Петербургских повестях» такой рассказ «Портрет», правда, это не про литератора, а про художника. Какой он был прекрасный, гениальный, а потом стал продаваться, и в результате превратился просто в поденщика этого рынка продаж и утратил свое художественное начало. В общем, так и происходит. В поле, например, музыки популярной: появляется прекрасный музыкант, а потом он раскручивается машиной медийной, и дальше становится какая-то попса вульгарная. Прекрасные писатели говорят первые слова, их поднимают эксперты, они делают чудесные высказывания, будь то Пелевин или Улицкая. И вдруг прошло каких-то всего лишь пятнадцать лет, и мы видим, что эти писатели каким-то образом перемолоты этой мясорубкой идеологической и коммерческой. И надежда на живучесть поля литературы только в том, что существуют новые люди и новые агенты. А в настоящее время возможностей больше именно в силу того, что литературное поле демократизируется благодаря интернет-технологии. У нас появляются такие писатели, которые мало контролируются и находят свои ниши не в издательствах, на фестивалях, но онлайн. А граница между онлайн и офлайн не такая большая, мы же знаем это по свиданиям, по практикам свиданий, когда люди договариваются и потом приходят. На этом я заканчиваю, спасибо.
Вопрос из зала: Авторское право в современной литературе в полевых определениях их взаимоотношения?
ЕЗ: Авторское право – это же юридическая машина, которая очень сильно регулирует циркуляцию произведения искусства и призвана защищать автора от того, чтобы его произведения не использовались ему во вред. И я думаю, что одно дело – само авторское право как юридический документ, и другое – практики правоприменения, которые могут быть нарушающими автономию и автора и позволяющие злоупотреблять
– Авторское право – это внешний агент по отношению к литературе?
ЕЗ: Да, это государственный агент, это государство, которое с помощью своего юридического механизма правового, оно признано защищать автора. Конкретный случай, например: его произведение публикуется под другим авторством, или автор не называется, оно становится анонимным, или перепечатывается, а ему не выплачивается гонорар – вот все эти случаи в авторском праве учтены, и автору есть за что бороться, но это все равно коммерческая сторона. Или против плагиата – это тоже сторона авторского права, но это такие регуляторы правовые, которые связаны с миром юридического управления литературой. Может защищать, а может и нет, в зависимости от правоприменения. Я думаю, что это исследовательский вопрос, потому что я не очень хорошо знаю конкретно, что там бывает.
Вопрос из зала: Как описать границы, что входит в метрополию литературного поля?
ЕЗ: Я думаю, что поскольку оно разделено на два полюса, то в рамках каждого полюса может быть центр и периферия. Но, например, среди так называемой элитарной литературы и искусства для искусства, может быть, те люди, которые несомненно имеют признание, и те, которые гораздо меньше капиталов собрали в своей борьбе за признание и ушли. Точно также среди популярной литературы могут быть такие пики продаж и те, которые играют по тем же правилам коммерческой литературы, но не достигают. Все поле литературы, поскольку оно получается у нас сегментировано, в нем очень трудно найти центр, мы должны тогда его рассмотреть как единое, а оно у нас получается все-таки расколотое. И расколы там разные: и идеологические, и государственные, социальные, и в понимании того, что такое литература, тоже будет раскол. Я так думаю, но на самом деле как вы придумаете, так и правильно. Главное понять, какие критерии периферийности. Если мы в качестве главного критерия предложим признание автора, которого он добился, то те, у которых много признания и которые безусловно признанные, они в метрополии, а те, которые случайно получили приз «Букера» или «Нацбеста» разово – те нет.
Есть еще такой критерий простой: мы рассказываем что-то о российской литературе публике, которая интересуется российской культурой, но все знают, что российское общество всегда была литературноцентричным, и нас спрашивают, кто сейчас самые главные российские писатели. И мы можем не знать, у нас может быть другой вкус, но всегда критик или литературовед из-за границы какие назовет имена, скажите? Ну, Прилепин, это уже следующая генерация назовет Прилепина. Пелевина, Сорокина, назовёт еще Толстую, она уже давно почти не пишет, но назовет, потому что она замечательная. Улицкую, да. Всегда шесть-семь человек. И скажет, что вот ваша большая литература оказывается в этих именах. Но туда не войдут авторы, которые очень значимы для публики, которые свое признание заработали и которые тиражируются в пограничных литературе искусствах. Какие? Донцова, Полякова, Лукьяненко, и вы таких авторов знаете еще, у них свой читатель, у них свой мир, как будто и не связанный с этим. Но он входит в поле литературы, никуда от этого не денешься. Мы можем быть снобами и говорить, что мы это не читаем, но социологи, мы говорим, что эта литература важная, она функциональная, она что-то делает для общества. Вот так я бы начала отвечать.
Вопрос из зала: В чем ценность элитарной литературы для общества? Она же узкий сегмент.
ЕЗ: Вы понимаете, это вообще не для общества, для мира, для жизни. Элитарная литература расширяет границы возможного, она ставит новые вопросы про жизнь и смерть, про то, как устроен мир. И таким образом степени нашей интеллектуальной свободы в смысле воображения и представления о мире элитарная литература раздвигает. Это философия, она как философия действует, мне кажется. Для чего нужна философия? В элитарной литературе ставятся экзистенциальные вопросы, как правило. Функция экзистенциальная, смыслообразующая, чтоб смысл жизни пребывал новыми аспектами.
– Вопрос стоит еще в трансляции этих смыслов в общество.
ЕЗ: Среди трансляторов мы видим агентов поля, которых мы шесть назвали, а их там одиннадцать, и всегда эти другие агенты, не авторы, а другие агенты кучкуются вокруг авторов. У этих авторов есть свои литературные критики, у этих авторов есть свой читатель, у этих авторов есть свое издательство, и таким образом эти действующие лица они транслируют. Например, роман Улицкой «Казус Кукоцкого», он читался каким-то кругом читателей Улицкой, которую еще вообще маркирует как женскую писательницу, но это другой вопрос. Но что происходит: берет Грымов и делает фильм. А в фильме кто играет? Чулпан Хаматова. Вы говорите о трансляции: сообщение транслируется. И зарабатывает признание более широких аудиторий, которые переформулируют уже Улицкую не как элитарную писательницу, а как просто интеллектуальную писательницу.
Вопрос из зала: Елена, в начале лекции вы собирались рассказать про особенности именно русского литературного поля, которые воспроизводятся из поколения в поколение, и я этой конкретики, честно говоря, ждал-ждал и так и не дождался.
ЕЗ: Это мой порок, у меня с конкретикой всегда очень сложно. Во-первых, я думала, что это вы как раз мне поможете сказать. Но у меня есть начало ответа на этот вопрос. Во-первых, русское поле литературное всегда испытывало сильное над ним идеологическое давление, и наше вечное разделение на почвенников и западников – оно сохраняется, начиная с дискуссии 30-х годов XIX века до сих пор. Прилепин у нас будет почвенником, а Пелевин у нас будет больше западником. И если мы посмотрим, так они и будут даже и по своим премиям. Второе – это разделение литературы между представителями чистого искусства (например, Набоков всегда был сторонником такого, и до сих пор сейчас есть такие люди, но их всё меньше) и другими участниками этой игры, которые работают в поле популярной, можно сказать вульгарной, но не для оскорбления, а в смысле народной литературы с большими массами. Эти две вещи я бы отметила, у нас есть еще в литературе институционально очень сильная традиция цензуры. Гораздо более сильная, чем в других политических режимах. И даже когда цензура в том старом главлитовском варианте не работает, и публика, и писатель уже в своем габитусе интериоризовали, они ожидают цензуры и занимаются самоцензурированием.
– Готовятся читать между строк, да?
ЕЗ: Да, и все уже ждут Эзопова языка. И как только возникает призрак или реальные практики ограничения свободы писательского выражения, у нас возникает, мне кажется, повод к развитию творчества, потому что благодаря ограничениям и репрессиям возникают новые формы, новые метафоры, новые способы обхода. Чем жестче правила, тем изобретательнее те, которые хотят высказаться, но при этом не попасться. И мне кажется, что эти вещи, эти влияния государства, идеологий, конкретных институтов – это такие устойчивые родимые пятна, которыми действуют на всех акторов поля: и на критиков, и на редакторов, и на издателей.
– А вот это разделение на почвенников и западников, о котором вы говорили, оно только уникально для России, или, может быть, оно есть в других странах, где была ускоренная модернизации, типа Японии, Турции?
ЕЗ: Они есть в Восточной Европе, везде, где общественное сознание и культура мыслят себя в категориях центра и периферии – там возникает этот феномен. Например, я знаю точно, что это польская история, я знаю точно, что это венгерская история, потому что просто читала про эту литературу. И это точно так же и в Японии, которая говорит о сохранении своей традиции, индигенизация такая, а Кавабата и Акутагава – они западники. Это дискуссия постоянно воспроизводится не только у нас, но мы же говорим про наше литературное поле, может быть, у нас как-то эти битвы жестче, потому что память о том, чего они стоили в прошлом, довольно значима.
Вопрос из зала: Литература как вид социального творчества может быть объектом для социального предпринимательства. Социальное предпринимательство основано на социальном воздействии на общество в первую очередь, чем на получении прибыли. Какие инструменты в рамках вашего института или работы вы используете или разрабатываете для оценки социального воздействия литературы на общество, на людей, которые ему подвергаются?
ЕЗ: Я сейчас не провожу таких эмпирических исследований, у меня был только теоретический запал. Я должна подумать.
Проект реализуется победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.