— А ты, Лимонов, не лезь не в своё дело и не п***и [болтай]! Убирайся в свой Харьков, или откуда ты там приехал… — нагло улыбаясь, лобастый и губастый смотрел на меня исподлобья с тахты. (…)

— Извинись! — заорал я. И, не дав ему слова сказать, нелогично проорав: — Получай, сука! — я ударил его по лобастой башке бутылкой.

Эта сцена разыгралась в конце шестидесятых на одной богемной вписке между поэтами Эдуардом Лимоновым и Леонидом Губановым. Оба состояли в подпольном объединении СМОГ (Самое Молодое Общество Гениев), Губанов считался его неформальным вожаком. Экспрессивный, нахрапистый, регулярно вдрызг, по-звериному пьяный, Губанов писал такие же стихи: “Жизнь – это красная прорубь у виска каретою раздавленной кокотки”. Ни кокоток, ни карет тогда уж полвека как не было, но главный поэт подполья отчаянно рвался в отравленную ядами разложения среду русского модернизма, там бы он навел шороху. Его главный спарринг-партнер — Эдуард Лимонов — на поверку оказался последним персонажем той ушедшей поры, странствующим авантюристом, искателем приключений, декадентом в олимпийском сиянии. Но тогда в его стихах распознать этот образ можно было с трудом, и только бутылка шампанского о голову Губанова — первая строфа из еще только будущего наследия Лимонова-героя.

Наихудшие слова в наихудшем порядке

В ту пору Лимонов писал чудаковатые стихи. Такие мог бы делать беззаботный ленинградский интеллигент, живущий в своем мире, не диссидентствующий и не ропщущий на судьбу.

В совершенно пустом саду

собирается кто-то есть

собирается кушать старик

из бумажки какое-то кушанье

Даже его псевдоним, Лимонов, из этой фантастической, немного потаенной вселенной с Костюмовым, Буханкиным, Гуревичем и другими удивительными, немного картонными персонажами, словно с полотен Анри Руссо. Подобная эстетика характерна для представителей лианозовской группы — по названию подмосковной железнодорожной станции Лианозово, в окрестностях которой жили поэты Игорь Холин и Евгений Кропивницкий. Последнего Лимонов очень ценил и называл “своим Клюевым”.

Поэтический расцвет Кропивницкого, который был 1893 года рождения, ровесник Маяковского, пришелся на середину шестидесятых. Вдруг, в восстановленном, воспрявшем после войны советском быте, он стал разглядывать совершенную шелуху, мелкие детали земного уюта, пойманные в частушечный размер:

Засыпала на постели

Пара новобрачная.

В 112-й артели

Жизнь была невзрачная.

Кропивницкий, по словам филолога Валерия Шубинского, “заполнил прозрачное пространство вокруг незримого дыхательного пунктира словами и вещами нового, окружающего его мира, причем – из самого непрезентабельного, пролетарски-обывательского, нище-физиологического его слоя”.

Ранний Лимонов унаследовал от Кропивницкого интонацию и манеру обращения с языком: простецкую, но с некоторой придурью. Или вдруг нарушится правильный, стройный размер, или в почти по-некрасовски внятную картину вдруг внедрится какая-то неправильность.

Апостол Павел кривоногий,

худой, немолодой еврей,

свой ужин ест один, убогий,

присел на камни у дороги

и бурно чавкает скорей…

А рыбы вкус уже несвежий,

прогорклый вкус у овощей,

но Павел деснами их режет,

поскольку выбили зубей…

Критик Лев Данилкин указывал на нарочитую неправильность в стихах Лимонова, который, будучи портным, шил отличные брюки, но стихи его были скроены как будто не по лекалам, выходили в нелепых одеждах. Перефразируя Кольриджа, Данилкин говорил, что стихи Лимонова — это “наихудшим образом подобранные слова, расположенные в наихудшем порядке”.

Отрицательный герой

Свои первые стихи Лимонов начал писать в Харькове — об этом периоде написан роман “Молодой негодяй”. В образе поэта-хулигана он перебирается в Москву, где водит знакомства в артистических кругах — шьет столичной богеме брюки, и посещает поэтические кружки, в том числе семинар Арсения Тарковского.

После Москвы был Нью-Йорк, где тридцатилетний поэт Лимонов продолжает писать стихи, знакомится с Иосифом Бродским и подписывает ему свой сборник “Русское”, изданный в 1979 году. Потом Лимонов уехал в Париж, где стал вести жизнь профессионального писателя. В эту пору у него вышло несколько сборников стихов, но неслыханных поэтических вершин он достиг в “Дневнике неудачника”. В этом романе, разорванном на блестящие поэтические фрагменты, — скитания героя Лимонова по одинокому городу, грезы об убийстве президента совсем в духе фильма “Таксист”, разворачивающиеся как бы во сне эпизоды партизанского восстания и садические сексуальные фантазии. В “Дневнике неудачника” и сборнике “Мой отрицательный герой” Лимонов опасно приближается к возвышенной, трагической ноте.

“Я приятен с виду, но ядовит. Интересен, но ядовит. Таких, как я, стрелять нужно, чтоб яд не разливали. Государства, они правы, даже поздно они это делают, нужно заранее отстреливать способных к разрушению.

Бешеная собака я”.

И бренди, и кагор

После освобождения из тюрьмы в 2003 году стихи у Лимонова пошли ливнями. Всего вышло восемь сборников. Он писал в предисловии к книжке “СССР — наш Древний Рим”: “Я не пишу моих стихотворений. Это они мною пишут, подчинив своей воле, агрессивные и злые”.

В поздних стихах Лимонова есть и агрессия, и злоба, и порок, но больше всего — лиризма и трогательной откровенности, которой он себе не позволял больше нигде, ни в прозе, ни в жизни. Здесь он поэт и никто другой, титул “писатель, публицист, политик, лидер партии “Другая Россия” выглядел бы нелепо. Сборники стихов Лимонова, как внезапный гербарий в библиотечных книгах, на полках книжных магазинов обнаруживаются совершенно случайно.

В 2018 году вышел сборник избранных 287 стихотворений Лимонова, изданный совместно “Ад маргинем” и книжным “Циолковский”. “От крупных поэтов обычно остается штук двадцать шедевров. — Рассуждает Лимонов в предисловии. — Железно уверен, что у меня есть это нужное количество — этот пропуск в поэтическое бессмертие”.

Лимонов не делает большого дела из поэтического призвания, почти все его поздние стихи написаны на случай. Он говорит, что стихи для него — забава, которой он не в силах сопротивляться. Ему близко игривое отношение Катула к этому ремеслу — в сборники “К Фифи” есть подражания римскому поэту.

Но если поэзия, как непокорная стихия, все же кому-то поддается, тому она вверяет и дар трагического — “тяжелую лиру”. У Лимонова есть пророческие стихотворения. Среди них, например, “Саратов”, в котором он за тридцать лет предрек свой процесс в саратовском суде. Или зловещее стихотворение “Европа спит”, где задолго до всякого Константина Богомолова Лимонов констатировал, что руинированный Старый Свет утратил всякую благодать: “Европа спит, и чмокает во сне”.

Стихотворения Лимонова — это “и бренди, и кагор”, и пиджак с фабрики Большевичка, и смокинг, в его поэтическом наследии есть “На смерть Майкла Джексона” и про Апостола Павла. Дребезжащий, уверенный, неуютный голос Лимонова в них слышится. И стихи Лимонова, как стихи любимого им Николая Гумилева, как никакого другого современного поэта, хорошо возить в седельной сумке, забывать в пальмовой роще и читать на тонущем корабле.