Составить свой личный топ-файв казанских мест — задача не из легких, особенно для тех, кто укоренен в городе десятилетиями и продолжает питаться его энергетическими токами. Другое дело, когда Казань оказывается городом твоего прошлого и появляется дистанция, которая нивелирует, сводит на нет, стирает в памяти многие моменты периферийного толка или сюжеты, сыгравшие не особо важную роль в биографии. Тогда есть повод свести свой роман с городом посредством строго избранного genius loci, отсекая то, что другим знать не так уж важно.
Последовательность таких пунктов не так важна, поэтому, приступая к разбору таких «точек памяти», назову первым адрес по ул. Щапова, дом 18. Сейчас это несколько жалкое строение анонимного современного архитектора, либо не сведущего в истории архитектуры, либо поставленного в условия, когда обнаружить свою компетенцию в этом вопросе означает потерять заказчика. Подобный новострой сегодня мог бы украсить любой райцентр отдаленной глубинки, да хоть и спальный комплекс столицы, если бы не помнить о том, что же это такое — градостроительная культура в локации, начиненной образцами архитектуры XIX века и модерна. На месте сегодняшней бетонки стоял примыкающий к Музею Урманче замечательный особняк 1880-х гг., с большими проемами окон, метровой толщины кирпичными стенами, с великолепным видом на Лядской садик и Дом актера — редкий не только для Казани, но и страны в целом, образец архитектуры брутализма или как сейчас его называют — советского модернизма. Наш дом был двухэтажный, первый ярус- с более скромной кубатурой, второй — представительный, с высотой потолков более 5 метров, с анфиладами барских комнат. Там жила семья одной из учениц Н.И. Фешина по Казанскому художественному училищу, ее фамилия была Ольцин. Художественная закваска определяла и саму атмосферу жилища — под слоями советских газет обнаружились фрагменты ручных росписей с растительным, как и принято было в модерне, орнаментов, сохранившихся, несмотря на десятилетия коммунального быта. О жизни в таком дворянском доме можно было только мечтать. Там было несколько квартир, которые мне довелось расселять в течение нескольких лет. Завершение моей эпопеи пришлось аккурат к 1998 году, когда очередной разрушительный кризис, сопровождавшийся, как у нас часто бывает, наплевательским отношением властей к людям, сделал меня человеком, мягко говоря, небогатым. Дом я вынужден был продать, и больше я физически не приближался к нему даже на пушечный выстрел.
Второй адрес, с которым важен не только архитектурный, но и культурный, контекст — это знаменитый Мергасовский дом (Дзержинского, 18). Там, в его центральном подъезде с выходом на обе стороны — один на лестницу, ведущую к Черному озеру, другой — во дворы староказанских домов, фасадами смотрящих на ул. Ленина, обитали мои родители с семьей моей сестры. Окна балкона выходили на чудесную вековую березу под окном, и сегодня все еще стоящую во дворе всеми брошенного дома. В бытовом плане дом не самый удобный, но мои родные были не особо требовательны к комфорту. Зато, — говорил я, а мама улыбалась, — это один из первых памятников конструктивизма, архитектор Дм. Федоров. Помню массу табличек с именами живших там важнейших писателей, среди которых — дедушка моего ближайшего друга, моабитский герой Абдулла Алиш. А на нашей площадке 3-го этажа, в квартире напротив провел лучшие свои творческие годы замечательный художник Алексей Аникеенок, и кого только у него в гостях не перебывало: от П.Л. Капицы до Евтушенко и Аксенова. Сегодня дом напоминает мне остов какого-то доисторического ихтиозавра, застывшего в ожидании своих торжественных (а может и тихих) похорон.
Здание Физфака моего родного Университета — тоже выдающийся памятник советского модернизма конца 60-х — я излазил вдоль и поперек. Мы — студенты-юристы — вообще-то оккупировали главный исторический комплекс, с колоннами, актовым заломи и всё вот такое, но всегда крепко дружили с физиками-шизиками, выступали с ними на одной сцене студенческих фестивалей (уж не знаю — проводятся ли сейчас такие), и были не прочь совершить набег на их лагерь. Вдобавок ко всему, в физфаковском скайскрепере главным лифтером состоял мой друг Марат Фархеев, будущий пресс-атташе хоккейного клуба «Ак Барс». У Марата мы — я и пара моих подельников — имели особые привилегии: во-первых, баловались пивком, которое приносили с собой в полиэтиленовых пакетах, умело закамуфлированных (однажды — не очень умело, со скандальными последствиями). А во-вторых — была еще одна суперэксклюзивная опция — посещение крыши этого великого во всех отношениях здания, на тот момент (думаю, что и сейчас) — самой высокой точки Казани. Вид — просто суперический, хоть раз в жизни попробовать определенно следует. Там были какие-то секретные антенны, нас пугали разборками в КГБ, но нам тогда было всё нипочём.
До того момента, как уехать в Москву, я жил возле Фуксовского садика на Малой Красной. История не столь далеких времен — и думаю, многие вспомнят, что раньше из «Фукса» можно было легко спуститься по лестнице вниз. Я специально подбирал свое обиталище таким образом, чтобы иметь возможность с утра совершить пробежку с роскошным ее завершением — купанием в Казанке. Песочек, близость берега, а после заплыва, как бы под занавес, можно было в тени деревьев резво взбежать по лестнице, довольно крутой, так чтобы выложиться на все сто. Тот, кто принял решение уничтожить эту прекрасную лестницу, автоматом вывел Казань из списка конкурентов Одессы, Нижнего Новгорода, Баку да и, что говорить, Парижа (лестница на Сакре-Кер). Отныне в споре за право обладания званием города лестничного рая Казань не участвует. Пространство подфуксовского пляжа организовано в виде пустыря, с неясным функционалом. А ведь раньше на универской физре мы там внизу прокладывали лыжню на Казанке.
После того, как в пору отчаянной борьбы с ветхим жильем в городе сломали весь исторический деревянный модерн и «реконструировали» улицу Тельмана, когда у казанцев в угоду не слишком удачливым хоккеистам «отжали» легкие города, их Казанскую Швейцарию — Парк Горького, как только вписали у подножия Мулланура торговое «кольцо» — колоритнейший пример архитектурного вкуса местной знати, осталось лишь одно место в городе, куда бы я хотел направить свои стопы. Это Арское кладбище. Пожалуй только там, узнавая имена на камнях, мы можем еще как-то вспомнить, что Казань — славный город известных ученых, писателей, художников, музыкантов и просто интеллигентных людей. Казанский старинный некрополь и Верочкин бугор все еще молчаливо взирают на игры находящихся у руля взрослых детей, сколь жестоких, столь и жадных. Это был номер 5 и последний.
Ильдар Галеев
Иллюстрация — Соня Лигостаева
Фото — из архива Ильдара Галеева
